— Я незамедлительно уезжаю, — сказал я. — Я приеду в Аннмасс сегодня вечером и тотчас же позвоню майору.

Когда я благодарил Жерома, я протянул ему руку, но вместо того, чтобы пожать ее, он схватил пуговицу моего пиджака и, притянув меня к себе, спокойно произнес:

— Не забудьте сказать ему, что речь идет о 14-ой армии, под командованием генерала фон Белова.

Черт, ну и человек! Так любит произвести эффект напоследок.

Я умчался со скоростью бури, чтобы успеть на поезд. Поздней ночью я позвонил, как только пересек границу.

Много диктовать не пришлось; редко информация такого значения так недолго занимала линию.

— Хорошо! Возвращайтесь завтра; а сейчас хорошо отдохните; ах, я забыл сказать вам, что Сен-Гобэн приезжает в Аннмасс этой ночью. Встретьтесь с ним завтра утром.

Именно он, узнав, не знаю, откуда, что я здесь, рано утром пришел разбудить меня. И я, одеваясь, сообщил ему эту важную новость.

— Посмотрим, что скажет нам капитан Н. из Генерального штаба, которого я только вчера видел с одним итальянским офицером. Бьюсь об заклад, это будет интересно, — произнес Сен-Гобэн.

— Действительно, но лишь бы только вышло не так, как с Верденом!

Мы спустились в ресторан, чтобы встретиться там с капитаном Н. из французского штаба и с итальянским капитаном Этторе Ференци, которые сидели за круглым маленьким столом.

— Господин капитан, — сказал Сен-Гобэн, представив меня обоим офицерам, с которыми он познакомился накануне, я имею честь сообщить вам, что немецкие ударные части концентрируются в Доломитах и что серьезное наступление…

Но эти господа не дали ему закончить.

— Так, так, постойте, — воскликнул француз, — серьезное наступление! Но разве оно возможно?! Смотрите, у них же больше нет свежих резервов!

Итальянец встал, держа бутерброд в руке. Спокойствие и скептицизм его французского брата по оружию не действовали на него, и я увидел в его глазах тот священный страх перед немецким именем, который несколько дней спустя смел сопротивление его соотечественников в буре катастрофы у Капоретто.

Che dice? Ма che dice?[33] — бормотал он, забыв от волнения, что знает французский язык.

Я поведал ему в нескольких словах, что готовилось. И так как французский капитан упорствовал, доказывая Сен-Гобэну, что немецкое наступление в настоящий момент невозможно, он сказал:

— Ma si, ma si![34] Эти черти немцы способны на всем: и один тевтон стоит троих австрийцев. Я немедленно дам телеграмму.

Я намного позже узнал, что, несмотря на настоятельные напоминания майора Саже, наш Главный штаб не беспокоился. Что касается итальянцев, то сомневались ли они тоже? Или новость, напротив, еще ухудшила их беспорядок, когда они испугались, узнав, что им придется столкнуться с самими немцами? Потому что сила обладает таким престижем, что воздействует на противника и его парализует его волю к сопротивлению еще до начала сражения. Старая как мир истина, незнание которой делает из наших пацифистов столь же посредственных психологов.

Несколько дней спустя действительно произошла катастрофа. 14-ая немецкая армия, о концентрации которой сообщил доктор X., прорвала итальянскую оборону. Итальянцы тверды и сильны, когда им улыбается удача, но стоит случиться беде, как у них все тут же рухнет. Я видел француза в самые черные часы, и я не могу себе представить, что даже после катастрофы у Шарлеруа и в течение этих ужасных первых дней сентября 1914 года, его уныние могло бы сравниться с унынием итальянцев, которым их Марна предстояла намного позже, когда их противник был еще более деморализован, чем они, и не мог уже рассчитывать на немецкую поддержку.

В это время я в первый раз с начала войны попросил краткосрочный отпуск, чтобы поехать именно в Италию. Я не буду рассказывать о моем пребывании там, о том, как нашел свою семью и проводил время в ее кругу. Эти воспоминания мне очень дороги, но они вряд ли заинтересуют читателя, потому я буду довольствоваться рассказом о некоторых впечатлениях, накопившихся за время этой поездки.

Служба железных дорог функционировала почти так же плохо, как во Франции и поезда еще хуже соблюдали расписание. Впрочем, в этот момент как раз проходили огромные перемещения войск, и мне пришлось провести несколько часов в Турине в огромном темном и закопченном зале вокзала Порта-Нуова. Я представился коменданту, чтобы показать ему мое разрешение на отпуск и пропуск. Вскоре после этого я встретил его на перроне, и мы беседовали о тысяче разных вещей. Он был настроен скорее пораженчески и хотел только окончания войны, все равно, с каким результатом и какой ценой.

— Мы больше не можем держаться; войска деморализованы. А вы? Вам это не надоело?

— Мы будем держаться, — ответил я, — у нас уже был наш духовный кризис, мы выдержали тогда, и теперь самое трудное позади.

В этот момент раздался оглушительный, мощный грохот, отраженный многократным эхо от всех стекол просторного вокзала, шум, увеличивавшийся с каждым оборотом колеса, который производил длинный черный поезд, перевозивший войска в форме цвете хаки. Я посмотрел на коменданта, который пожал плечами.

— Французский поезд, — сказал он, — даже если бы я не знал, то догадался бы по этим крикам.

Затем, хватая пуговицу моего кителя:

— Да, вы, французы, странный народ; вот, эти едут на передовую и через несколько дней те, кто сильнее всех кричат, возможно, умолкнут навсегда. Они об этом даже не думают.

Он добавил потом более низким голосом:

— Вы ожидаете на этом вокзале с двух часов, не так ли? И вы ничего не слышали, верно? Итак, каждые пятнадцать минут отсюда отправлялся поезд с нашими солдатами. Восемь поездов выехали с вокзала в мертвой тишине. Вот разница! Мы не созданы для таких вещей.

Он говорил правду: ни один возглас не сообщил окружающим об отъезде итальянцев. Совсем не то, что эти зуавы! Действительно они «шли громко». Крики, свистки, громкие взрывы смеха, насмешки, распущенные речи, колкие словечки слышались со всех сторон; перроны и пути кишели суровыми весельчаками с загорелыми лицами, с искрящимися от радости глазами.

— Можно сказать, что они идут на праздник, — добавил итальянец почти оскорбленным тоном, — это невероятно!

Это действительно праздник для них, мог бы я ответить. Фронт на реке Пиаве после боев у Шмен-де-Дам! Австриец после немца; вы даже не поймете, что это означает для этих солдат.

Но не всякую правду следует говорить вслух.

Между тем, на обратном пути, мне довелось побеседовать с несколькими французами, которые возвращались оттуда, они были вовсе не в таком восторге.

— Вот, — сказал мне один стрелок, — все это, видите ли, господин лейтенант, не идет ни в какое сравнение с нашим фронтом.

— Но почему? Разве вам тут не намного спокойней?

— Ой, это верно, если мы не собираемся дразнить австрийцев, можно быть уверенным, что и они не будут нас искать. Вино хорошее, нечего сказать; но расквартирования! Вы сдаетесь без счета; жить в деревнях, где так много таких красивых девушек и затягивать пояс, но там, в самом деле! Ничего нельзя делать, совсем ничего! И он поднес к своим губам большой палец левой руки с дрожащим колючим ногтем. Что хотите, это страна, где священники все еще чересчур влиятельны…

Я уже в предыдущие дни видел, как проявлялось влияние духовенства; деревни, которые окружали нашу маленькую область, не были несчастны; много здоровых мужчин было еще дома, не было нехватки рабочих рук и сельскохозяйственные продукты хорошо продавались. Между тем, там царило крайнее уныние и его причиной большей частью, я думаю, были «падре». Я свои ушами слышал, как один из них вещал с кафедры в своем приходе, что объявление войны Италией было преступлением против человечества, поражение итальянцев у Капоретто — справедливым наказанием неба и что немецкие и австрийские победители были инструментами божественной мести, и что все еще не кончилось, и беды только начинаются.