— Нужно бы разоблачить этих людей.

— Зачем? Это ничего не исправило бы, напротив!

Но сильные слова фельдфебеля Шнитцлера чудесно распространились; следующее письмо это подтвердило.

Капитан не стал возражать, он подумал некоторое время и сказал с улыбкой: — Передайте мне это письмо, оно заинтересует генерала.

— Как вам будет угодно, но только если вы мне окажете одну любезность. Я прошу вас не допрашивать семью Н. Мое лечение намного эффективнее того, которое вы можете им предложить. Что же касается информации, то будьте спокойны. Не пройдет ничего, мы работаем на совесть.

— Да, и как я вижу, не без некоторой фантазии.

— Ну, это чтобы немного скрасить монотонность бюрократической работы.

— Не злословьте, вы полностью убедили меня в ее полезности.

Она действительно была очень полезной, и я потом мог похвастаться, что с ноября 1914 по январь 1916 года предоставил столько же и даже больше информации, чем смог бы собрать с риском для своей жизни целый десяток агентов.

Однажды во время беседы с капитаном Саже, он сказал мне:

— Вы сделали столько всего за время войны, что вполне можете сказать себе, что хорошо сыграли свою роль и действительно оказали полезные услуги. Знаете ли вы, сколько смелых атак приказывало провести командование, совершенно не зная ничего ни о противнике, ни о положении на предназначенных для наступления участках? И знаете ли вы, сколько миллионов стоит одна такая операция на хорошо укрепленном фронте под сильным артиллерийским огнем — и все ради чего? Ради одного или двух пленных, которые, вероятно, откажутся отвечать! Это не считая потерь людей, которых послали на смерть! Пусть сейчас вы проводите, эти разведывательные операции, может быть, одну или две в день! Три или четыре в неделю, когда не особенно получалось. Но зато, не расходуя ни золота, ни крови!

— И все это, — сказал я с улыбкой, — из-за недостатка повиновения или, по крайней мере, из-за слабой дисциплины! Как раз сюда подходит афоризм: O felix culpa![10]

Как только местные жители привыкали к французские войскам в городках, где они расквартировывались, их взаимоотношения становились превосходными, иногда даже очень сердечными. Так случилось и в С…бахе, где доверие часто казалось мне чрезмерным; я постоянно замечал, что люди деревни намного лучше информированы чем я обо всем том, что происходило на этом участке, позади него и даже в глубоком тылу. Я это немедленно понял, потому что француз не из тех, кто может долго оставаться недоверчивым.

Немцы, «genus mendacio natum»[11], называют французов хитрыми, изворотливыми, злопамятными людьми, притворщиками, приписывая, таким образом, им многие собственные недостатки. В действительности нет людей более открытых, кто позволяет убаюкивать себя красивыми словами и доверять тем, кто сумеет им понравиться.

Но, если я часто беспокоился из-за этого излишнего дружелюбия — так как никогда не забывал, что мы были в двух шагах от швейцарской границы — то столь же часто проклинал с другой стороны излишнюю бдительность. Так как в каждой смене повторялась одна и та же комедия. Вновь прибывшие видели шпионов везде, и у меня тогда появлялось много напрасной работы. Некоторые коменданты вызывали меня два и даже три раза в день:

— Только что мне сообщили о таком, о такой? Что вы об этом думаете?

Доносы поступали обычно от односельчан, вероломно обвинявших врага или конкурента.

Один территориальный полк, передислоцированный из центральных районов Франции, больше всего подвергал испытаниям мое терпение; эти люди совершенно не знали и не хотели знать ничего об Эльзасе и его жителях.

— Но, это же настоящие немцы! — заявил мне на второй день после расквартирования лейтенант, который раньше был профессором лицея где-то на юго-западе.

— Но почему вы так считаете? У вас уже было время, чтобы составить впечатление об их чувствах?

— Речь не идет об их чувствах, — ответил другой, — они все говорят на немецком языке. И именно ради этих людей нам приходится погибать!

Батальоном командовал восхитительный человек — майор де Жерикур, уроженец Лотарингии, бывший кирасир. Он уже был в отставке, но в августе был снова призван на службу. Он отличался широкими взглядами.

— Смотрите, — он мне говорит однажды — вы знаете страну, жителей, священника, влиятельных людей. Они говорят на немецком языке, это понятно, это шокирует моих офицеров, но я не могу в этом ничем помочь.

— Но это не ничего доказывает, господин майор, немецкий язык тут может считаться диалектом вроде баскского, бретонского или овернского.

Командир поразмыслил немного, улыбнулся и сказал:

— Я вижу, вы думаете примерно как Шарль Х., которого в одной эльзасской деревне мэр поприветствовал по-немецки, и он ответил ему: «Я очень сожалею о том, что не знаю вашего красивого языка, чтобы вас поблагодарить».

Он позвал меня несколько дней спустя:

— Один из моих офицеров заметил дом, откуда, как он думает, подают световые сигналы противнику. Я хочу, чтобы вы начали серьезное расследование уже этим вечером и сразу же мне доложили. Потом я приму решение.

Я ответил, что полностью в его распоряжении, но я сам эльзасец и немного скептичен, потому мне желательно действовать в присутствии и под контролем тех, кто это дело разоблачил.

— Действительно, я вас понимаю, вы правы. Как вы намереваетесь поступить?

— Вначале констатировать факты. Если мы предпримем что-либо до проверки фактов, это только помешает расследованию. Чем меньше мы об этом будем говорить в этот вечер, тем лучше.

— Итак, явитесь в пять часов к лейтенанту Пиктону; я его предупрежу.

Это был как раз тот профессор лицея, который не допускал, что крестьяне в Зундгау могут говорить не на языке Мольера.

К семи с половиной часам, ведомые сержантом, мы прибыли к необходимому месту. Лейтенант ворчал, не переставая. Какой холод! Грязная страна! Противные люди! Мы, мол, просто не знали, как следует поступить со всеми этими изменниками. Он охотно выдвигал гуманитарные теории: с каким удовольствием он погрузил бы «всех этих людей на их телеги, перевез на побережье, чтобы отправить из Карпентра на Корсику, все равно куда, без судебного процесса, как сделал бы и он сам, чтобы они там под колючим северным ветром сами строили себе свои чертовы хибарки».

— Жаль, что мы немного опоздали, — сказал сержант, — вы могли бы разобраться в положении дома; он стоит высоко и виден очень далеко за нашими траншеями.

Это было верно, я знал это место.

— Этот дом, — продолжил он, — с этой стороны последний в деревне. Его никто не видит, и они, если захотят, могут подавать любые сигналы. И это не все; там есть несколько деревьев, из-за которых его не видно из траншей. Я заметил свет случайно, выходя с дороги, за которой мы следим каждый вечер.

Ночь освещалась неясной луной, выглядывавшей из густого тумана, который поднимался из долины, и я мог убедиться, что этот человек прав. Это был крестьянин положительного и спокойного склада характера, и если он в свой доклад вкладывал некоторую страсть, то только потому, что он проверил сам.

— Приходили ли вы днем? — спросил я.

— Конечно! Я не стал бы говорить, прежде чем увидел своими глазами. Вчера утром я пришел. И я заставил принести лестницу, припрятал ее в ста метрах отсюда. Она нам понадобится.

— Никто вас не заметил?

— Нет, никто! Без нее мы увидим ничего, если, может быть, вдруг сегодня вечером повторится!

Мой скептицизм понемногу исчезал.

Мы пошли за лестницей, длинной и тяжелой, и когда мы присоединились к лейтенанту, он был вне себя.

— Они начали, — шептал он. — Они сделали два или три сигнала, и больше ничего.

Но внезапно сержант схватил меня за руку.