Особые чувства объединяют осужденных женщин и детей-инвалидов.

Каждый раз задаюсь одним и тем же вопросом: для чего и с какой целью к нам в женскую колонию общего режима привозят ребятишек из местного дома инвалидов? Что черпаем мы, оступившиеся женщины, в этих встречах? Что ищут больные дети в общении с нами? Если вы не верите, что между женщинами-преступницами и детьми-инвалидами может существовать дружба, то отложите это письмо в сторону…

Хорошо запомнилась первая встреча, о которой администрация объявила заранее. Странной казалась сама мысль о том, что дети окажутся на территории колонии и мы сможем их увидеть, поговорить. Но то, что ребят надо встретить с подарками, было само собой разумеющимся. И вот они лежат небольшой горкой в клубе на столе перед сценой: серые мишки, зайцы, пестренькие вязаные носочки, вышитые салфетки — все, на что оказалась способна наша фантазия. И, само собой, — наши возможности.

Подарки готовили почти все женщины, но пойти на встречу рискнули немногие. Я и сама долго колебалась, понимая, что вновь обострится в памяти образ дочки, оставшейся дома. Пересилив себя, отправилась в клуб.

Ребятишкам надо было помочь переодеться перед выходом на сцену. Я опустилась на колени перед мальчиком лет девяти: «Давай я тебе помогу!» Стала снимать сапожки с маленьких ножек — и все… Передо мной сидел не мальчик из дома инвалидов, а моя Галенька: лапочки маленькие, теплые, на стуле вертится…

На сцене дети задорно танцевали русскую кадриль, пели частушки, рассказывали стихи. Красивый, высокий юноша ломающимся голосом исполнил песню: «Ах, какая женщина!». Песня разрядила напряженную обстановку в зале, женщины заулыбались сквозь слезы, лица посветлели. Дети как дети. Почему-то не бросалась в глаза их инвалидность. Правда, сопровождавшая их преподавательница потом пояснила, что из 150 детей приехали наиболее самостоятельные, остальные ребятишки у них — лежачие.

Начав с личных переживаний, я хочу затронуть болезненную, на мой взгляд, тему: отношения между обществом и «изгоями». Не исключаю, многим резанет слух эта параллель, но я совершенно реально воспринимаю себя (по собственной вине, волею судьбы, по стечению обстоятельств и так далее) своеобразным изгоем. Человеком отторгнутым, для которого многое из того, что доступно людям на воле, — невозможно, нереально и несбыточно. И скажу сразу, многих из отбывающих наказание в колонии волнует не факт их пребывания здесь, а проблемы, которые возникают в жизни каждой из нас после освобождения. Ведь существует же в психологии термин «адаптация», под которым и подразумевается умение личности реализовать свои возможности при смене жизненной ситуации. Такая же участь ожидает и каждого ребенка — выходца из дома инвалидов. Им необходимы специальность, собственное жилье, своя семья, наконец. Я уже не говорю о материальных затратах, требуемых на реализацию перечисленного. Им придется учиться жить заново в обществе здоровых, полноценных людей. А наше общество уже давно больно тяжелым недугом — снижением духовности, засильем цинизма и бездушия к подобным себе. Как приживутся в нем выросшие детишки-инвалиды?

К слову сказать, дом инвалидов пополняется и за счет нашей колонии. Да-да, не удивляйтесь. Колонийский ДМР (дом матери и ребенка), где содержатся дети до 3 лет, рожденные матерями в местах заключения, дает все, что может, для развития малышей. Но беда в другом — не все «мамочки» после освобождения забирают свое чадо домой. Есть случаи, когда от детей отказываются уже в колонии. Бывает, бросают ребенка на вокзале, позабыв о нем при виде рюмки. Такому малышу прямая дорога в детский дом, но брошенные дети попадают и в дом инвалидов, так как имеют различные виды заболеваний. Да и где взять здоровье «мамочке», решившейся рожать в колонии, если на воле она или с бутылкой не расставалась, или «сидела на игле»?

Первая встреча с ребятами положила начало длительным отношениям. Благодаря хлопотам зам. начальника по воспитательной работе Е. Шитовой почти каждый праздник дети приезжают к нам. Но многие женщины, повторяю, на эти встречи не ходят. Не могут слушать хор из тоненьких детских голосов, видеть их пытливые глазенки, буквально рыщущие по залу: «Где мама? Вот эта? Или, может быть, та?» Они все надеются на встречу, которая когда-нибудь должна произойти. Может быть, с этой надеждой и едут они в колонию, с тайной мыслью, что здесь — женщина с самым красивым и дорогим именем — «мама».

Галину исповедь, занявшую школьную тетрадку в клеточку, принесла в одну из редакций областных газет ее пожилая матушка. Женщина надеялась, что откровения ее непутевой дочери тронут до глубины души журналистов, а те донесут свое мнение прокурорам. Прокурорские сердца дрогнут, и они пересмотрят суровый приговор, вынесенный дочери, и отпустят ее домой — к матери и 9-летнему сыну. Мы предлагаем отрывки из этих сумбурных записей:

«Сегодня мне приснилось детство. Качели во дворе, длинный перистый лук на грядке под окном нашей барачной квартиры. Мы с Наташкой срываем луковые „дудки“ и едим, скалясь от сладко-горькой сочности. На душе беззаботно и радостно. Мир огромен и наполнен любовью, жизнь бесконечна. В груди такая легкость, что кажется — подскочишь и полетишь. Проснулась от избытка восторга, и словно могильная плита упала на грудь. Вонючий барак, кто-то матерится во сне, в углу храпит Харитоновна, по нарам надо мной медленно ползет тараканиха с яйцом, если сорвется — прямо мне в морду.

Господи, ну почему ты так жесток! За что мне эти муки в обществе получеловеков, недоумков и злобных тварей? Всего два месяца я варюсь в этом замкнутом пространстве, а кажется, что прошло уже несколько лет и силы мои на пределе. А ведь впереди пять лет, и, когда я выйду, мне будет 43 года. Спать-спать, уговариваю я себя, иначе утром будет болеть голова и сил не хватит дожить до вечера. А утром надо снова закусить губу, надеть на лицо серый чулок равнодушия и подчиниться заведенному здесь укладу».

«Вчера вечером пошла посмотреть телевизор, лучше бы этого не делала Там такая вяка! Влюбленные парочки целуются. А меня, наверное, больше никогда в жизни не поцелует мужчина. Мужчина… А был ли он вообще в моей жизни? Может, это Сережа, который умолял меня отдаться с петлей на шее: „Уйдешь — я повешусь, ты — мое солнце, мой смысл жизни“? И который бросил меня, едва его поманила другая девчонка? Или Игорек — отец моего нерожденного, умерщвленного в утробе ребенка? Или наш почтенный Петр Петрович, сношавший меня целый год, вешая лапшу, что вот-вот разведется с женой и увезет меня за границу? Или мой благоверный, бросивший меня с грудным ребенком, прихватив в дорогу мои декретные? Наверное, тогда и запрограммировала моя дальнейшая судьба, когда я, сцепив зубы, решила во что бы то ни стало добиться благосостояния и жить не хуже других. Где-нибудь на Западе, в цивилизованной стране для этого вполне хватило бы трудолюбия, но в нашем преступном государстве только преступники живут хорошо. Удачливые преступники.

Зачем я пишу этот дневник? С тайной надеждой, что когда-нибудь его прочитает мой сын, поймет и простит? Или с целью оставить о себе хороший след, ведь внутри меня живет страшная уверенность, что мне отсюда никогда не выйти?

…Сегодня воспитатель попросила меня пошпионить за Б. Я отказалась, и она кинула презрительно: дрянь, преступница. Б. мне совсем не симпатична — наглая и злобная баба, любит поиздеваться над слабыми. Но на воле кто-то в ней заинтересован, передает богатые дачки — с шоколадом, шпротами, салями. Вертухайкам тоже отламывается, особенно если Б. проштрафится и ей надо откупиться. Отсюда и заинтересованность воспиталки поймать ее на горячем. Но шпионить — последнее дело, это хуже, чем воровать. Хотя нужда — это страшная штука, на что только не толкает человека.