Прекрасный принц явился деревенской Ассоль в образе залетного матросика. Но не алые паруса поджидали ее в заливе, а заплеванный плацкартный вагон, уносящий разбитое сердце и новую жизнь под ним в далекий, чужой Казахстан. Мать, женщина добрая, простила беглую дочь, разыскала ее и убедила вернуться назад. Сыскался для Нади и муж — человек немолодой, но надежный. Жить бы глупышке со Степой тихо да размеренно, как все деревенские женщины: работа, дом, хозяйство, дети. Тем более вслед за сыном поспешила родиться дочь. А ей все романтики хотелось, принца из сказки, рыцаря на белом коне.

— Ох, и дура ж была последняя, — вздыхает она теперь.

Надя — не то чтоб красавица, но в глазах — бирюза нездешняя, как лоскутки Средиземного моря, подсвеченного солнцем. Глянула однажды на симпатичного парня из Константиновки, по профессии — проводник, по натуре — Казанова, и поманила за собой. Новая семья переехала в город, да недолго предавалась безмятежному счастью. Несчастный случай оставил без дома Надиного брата и мать, приковал пожилую женщину к постели. Пришлось срочно возвращаться в деревню, где заботливое руководство выделило большой семье две комнаты в общежитии.

Надежда и сейчас не поймет, за что так невзлюбила ее детей уборщица тетя Тася. То мокрой тряпкой огреет, то словцом приласкает забористым. Сын ничего, терпел. А дочка, случалось, плакала. Терпела до времени и Надя. Пока застарелая обида не прорвалась наружу роковым и нелепым образом. Дело было вечером, в выходной — напарница по работе позвала Плаксиных на свежину, а ее дегустируют под водочку. Надежда, женщина малопьющая, в этот раз почему-то расслабилась. А расслабившись, стала жаловаться друзьям на нехорошую тетю Тасю.

— Да оттаскай ты ее за патлы! — посоветовала приятельница. — Чего детей в обиду даешь?

Домой возвращалась затемно. И надо ж было случиться, чтоб в коридоре дежурила тетя Тася! Слово за слово, и оскорбленная мать вспомнила «ценный» совет. Потасовка была колоритной. Как две дамы таскают друг дружку за волосы, сбежалось смотреть пол-общаги. Победила молодость. Она не только отдубасила старость, но и чуть не откусила ей нос.

— Стыдно было ужасно, когда протрезвела, — всхлипывает Надя. — Как я потом ни каялась, какие деньги ни предлагала, но тетя Тася была неумолима: я тебя посажу!

И посадила. За злостное хулиганство, повлекшее краткосрочное нарушение здоровья. Пролетарский суд Донецка приговорил Надежду Плаксину к двум годам лишения свободы.

Принципиальность похвальная, но, к сожалению, редкая. Вот бы такую судам по отношению к преступным авторитетам да рэкетирам. Но там богиня — презумпция невиновности, сломить которую не в состоянии даже железные улики. А против Нади улик хватило: была пьяна, разбила очки, царапалась, пиналась и кусалась. Чем не основание упрятать поскорей за решетку? Ну и что ж, что у подсудимой на иждивении двое детей, мать парализованная и брат — инвалид первой группы? А наказание, назначенное ей, рикошетом ударит по родным или даже станет для них смертным приговором. Главное, суд проявил принципиальность и может этим гордиться.

Недавно у Нади был маленький праздник: из села на краткосрочное свидание приехали дети. Она сидела с комом в горле, не в силах даже расспросить, как бабушка, как в школе, как соседи? Только про себя отмечала с болью, что у сына ввалились щеки, а у дочки круги под глазами. И все же она разревелась. Когда девочка протянула ей свой гостинец — кулечек жареных семечек. На замызганном листочке в клеточку темнели неровные каракули, выдавая детскую тайну — они сочиняли письмо Президенту, слезно умоляя вернуть им маму-хулиганку.

Ранним октябрьским утром 1923 года двадцатичетырехлетняя крестьянка из Тамбовской губернии Настя Е. кухонным ножом отрезала своему законному супругу половой член. Муж проснулся от боли, мгновенно уяснил трагедию и заорал:

— Что ты наделала!

Настя замерла у кровати с членом в руках и робко пыталась зажать рану салфеткой. Муж вприсядку носился по комнате, истошно вопил и плакал. Спустя десять минут к дому подъехала карета скорой помощи и увезла раненого в больницу, где хирурги зашили рану.

Полиция отвезла Настю в тюремную больницу. Настя дрожала и долго не могла прийти в себя. К вечеру у нее повысилась температура. В течение нескольких дней психиатры пытались найти у преступницы хотя бы малейший психический недуг, однако тот напрочь отсутствовал. Настя страдала лишь неуравновешенной нервной системой. Диагноз характеризовал исследуемый момент как случай короткого замыкания.

Из воспоминаний Насти:

«Помню себя маленькой очень, а сколько лет, не знаю. Брат старший учился, а я страшно любила картинки, в его букваре были картинки, и под каждой картинкой было ее название, пояснение. Благодаря этому я научилась читать буквы. Сперва буквы были под картинкой, а потом я буквы находила уже не под картинкой. Брат не давал свой букварь, похвастается и спрячет, а я пользовалась этим, когда он уходил. Вытащу потихоньку букварь из сумки и учу по картинкам. В детстве мы не видели хороших картинок, кроме как от конфет. Бывало спрячешь и дрожишь над конфетной картинкой…

Я всегда вырезала и берегла картинки от конфет. Вырежу все до точности. Это было мое баловство. Порой брат мне показывал букварь за эти картинки: я ему дам картинку, а он мне даст книжку посмотреть, букварь… Было очень трудно учить буквы, на которые нет первоначальных слов: например, буква „ы“. Не было слова на эту букву, и я ее очень долго не знала. Буква „о“, как сам звук, очень долго не давалась, чисто случайно я его уловила. Пришла соседка и в знак удивления воскликнула: „О!“. И с тех пор я ее не забыла, как и самый случай этот. „Й“ (краткое) никак не могла писать, ударение никак не поставлю, доучивалась, когда в школу поступила. Мне было трудно в школе, особенно когда стали учить по слогам: я никогда не умела вслух сливать буквы…

В церковно-приходскую школу поступила с восьми лет. Меня приняли после всех, училась два с половиной года. Благодаря тому, что я знала, как „складатъ“ алфавит, меня посадили в первый класс. Здесь я была первой ученицей, а в третьем классе — второй. Очень отражались на учебе мамины дела. Приходилось учить уроки кое-как, урывками: как мама отвернется, как ребенок забалуется (я была нянькой за сестренкой) — я схватывала свою книжку и читала, а когда входила мама и видела, что ребенок плачет, то она увещевала: „Ох, уж эта книжка мне: ребятам нужно учиться, что в солдаты идут, а тебе не за писаря выходить замуж“.

Я хотела учиться дальше, но была известная плата (за ученье): мама не могла… Я читала то, что в деревне могла найти: сказки, поэмы. Часто мама заставляла читать Евангелие вслух: это меня тяготило. Житие святых я любила читать вслух и объяснять. Но были такие термины, которые я сама не знала и потому я избегала читать, не скажу, чтобы я сама все понимала (мне дали Евангелие как наградную книжку). Больше всего любила откровения. Тогда была религиозная тоже. Очень много молилась на коленях, с таким жаром, с такой верой. Теперь я нерелигиозная.

Мама отдала в портнихи, я была очень рада. Было там очень трудно: заставляли детей нянчить. Я скучала о сестренках. Мама меня научила дома шить, и хозяйка меня выделяла за то, что у меня была чистая работа. Если нужно было сделать спешно, то я не могла. Хозяйка садила меня за дело раньше других. Она дала жалованье и взяла также в счет меня бесплатно сестренку.

У хозяйки была девочка — племянница. Училась в начальном. Было расписание уроков у нас с ней. Она меня учила и относилась к этому серьезно. Мне было немножечко стыдно. Если мы сидели занимались, то над нами посмеивались. Хозяйка смотрела на это, как на глупость, а сестра хозяйки смеялась зло, вот девочка и писала мне записки об уроках потихоньку: подбежит и сунет в руку! Такие записки сохранились. Когда я в Москву переехала, то знала уже 4 класса гимназии. На курсах училась летом до осени. А осенью поступила на рабочий факультет. Училась с 1919 года по 1921 год. Последний семестр не окончила в связи с дезертирством мужа. Там были интересные работы, общественные. Мы с ним вместе ходили. Слушали, создавали свои кружки.