Горничная подтвердила, что госпожа уехала еще вчера, и пробудет у господина Робена до понедельника, так что он может спокойно ехать.

Дон был подавлен окончательно. Жалкие остатки надежды на возможное недоразумение разлетелись в прах.

Они шагали по дождливым улицам. Дон, засунув руки в карманы, подняв воротник пальто, с непокрытой головой. Рив, закутав шею толстым шарфом, слегка прихрамывая, семенил за ним.

Они прошли километры и километры под холодным осенним дождем. Дону даже не пришла в голову мысль сесть в автобус, а Рив не решился предложить.

Пришли на вокзал.

Дон зашел в будку автомата, долго листал толстый телефонный справочник и что-то записывал на бумажке.

Потом молча направился к кассам. Рив так же молча ковылял за ним.

Часа через полтора они вышли на захудалой пустынной станции и, сев в автобус, покатили по шоссе.

Они сошли с автобуса в маленьком городишке, на площади, на которую выходила аптека с большой рекламой фирмы «Здоровье» на витрине.

Потом, справившись в кафе на углу, долго шли по шоссе, свернули на лесную дорогу, где пахло мокрой корой и мокрой землей, прелыми листьями, увядшей, примирившейся со смертью зеленью.

Наконец остановились.

Лес кончился, и справа в долине, куда вела частная дорога, о чем свидетельствовала надпись на столбе, открылось глазам имение, принадлежавшее отцу Робена.

На асфальтированном дворе стояло всего три машины, в том числе кремовый «бьюик» с поднятым на этот раз верхом.

Дон долго молча смотрел на открывшуюся перед ним картину. Потом толкнул Рива локтем и, словно кто-то мог их подслушать, шепнул:

— Эх! Три машины! Это не уик-энд, не вечеринка, не съезд гостей. Понял? Они одни там. Он и Тер, и больше никого, ни-ко-го! Понял? Вот пойду и прихлопну их! — Дон горько рассмеялся. — Выпущу им кишки, или придушу, или…

— Да ты что?! Ты что?! — Рив испугался. — Перестань говорить глупости. Пойдем. Пойдем отсюда. Не связывайся. Сейчас зайдем в одно место, и, клянусь тебе, все забудешь…

Рив повез Дона в дом, где в подвале, в клубах сизого дыма, сидели на деревянных стульях за деревянными столами юноши и девушки и курили.

Рив быстро распечатал пачку, достал сигареты. Вставив одну из них в зубы Дону, а другую себе, щелкнул зажигалкой.

Дон не сопротивлялся. Его охватило глубокое равнодушие. Ему было все все равно. Были безразличны этот подвал с фосфоресцирующими красками, эти юноши и девушки, погруженные в сновидения, суетящийся Рив и сигарета, которую Дон сжимает в зубах.

Какое все это имеет значение? Тер он потерял. А остальное… остальное пустяки…

Он затянулся. Знакомое головокружение, знакомая горечь, тяжесть в голове.

И знакомое теперь чувство отрешенности!

Как же светятся краски на стенах! Как светятся головы всех этих девушек и ребят, горят, пылают, огненными языками мечутся по подвалу, исчезают и вновь возникают…

Опять, как тогда, перед Доном разверзается пропасть, на дне ее мрак, клубятся на страшной, на чудовищной глубине черные облака… И он летит туда, парит, подхваченный ледяным ветром, кружась все быстрей и быстрей…

Наконец проваливается в забытье.

Вряд ли Дон думал в тот вечер (если вообще в состоянии был думать), что, став на самый легкий путь борьбы с трудностями, он начинает путь бесконечно-тяжелый.

Он, разумеется, понимал, что с трудностями, препятствиями, невзгодами люди борются по-разному.

Одни смело идут им навстречу, чтобы сразиться в честной борьбе. Другие обходят стороной, хитрят, стараются обмануть, а в конечном итоге обманывают лишь себя. Третьи бегут, уходят от трудностей, наивно полагая, что от препятствий можно скрыться, что они сами исчезнут с дороги.

И наверное, человек не должен, не имеет права оставаться в стороне, видя зло, отказываться от своего счастья, не шевельнув пальцем, чтоб его удержать.

Только вот не у всех есть силы для борьбы. Силы или уменье…

Если человек силен, он останется сильным при любых обстоятельствах; если слаб, то не сегодня, так завтра неблагоприятные обстоятельства сломят его. Разве можно всю жизнь рассчитывать только на благоприятные?..

Кто был виноват, что так произошло с ним? Тер? Рив? Родители? Университет, тренер, друзья, приятели? Дон не искал ответа. И уж наверняка не возлагал вину на жизнь, что окружала его.

В ту ночь он но вернулся домой. Лишь на следующее утро позвонил отцу, объяснил, что был за городом, что неоткуда было звонить, что идет на тренировку, к вечеру вернется.

— Хорошо, сынок, тебе видней.

Больше отец ничего не сказал. Но Дон прекрасно понимал, что творилось в доме в ту ночь. Оп видел мать в отчаянии, отца, старавшегося ее успокоить, в то время как оп сам не находил себе места от беспокойства. Видел их бледные от бессонницы лица, их дрожь при каждом звонке, представлял их страшные мысли, мрачные картины, рисовавшиеся их воображению… Видел — и ничего поделать не мог. У него не было ни смелости, ни сил встретиться с ними. Он трусил…

У него действительно была тренировка, он вовремя явился в зал. После первых же минут занятий его и здесь охватил страх. Он не узнавал себя. Мгновенно вспотев, не мог попасть в кольцо, прыгал так, словно к ногам ему привесили гири.

Не узнавал его и тренер.

— Что с тобой, Дон? — решительно остановив занятия, спросил он. — Ты болен. Нет сомнения. Стоп! Кончай тренировку — и марш к врачу! Сейчас же к врачу! Учти, послезавтра игра, я хочу знать, могу ли рассчитывать на тебя. Судя по всему, тебе нужен постельный режим. Это грипп. Или лихорадка. Пусть врач посмотрит. Иди, иди. Я не намерен рисковать лучшим игроком. Да и национальный тренер звонил, — добавил он, — в понедельник он ждет тебя в спортзал. К тому времени уж во всяком случае ты должен быть здоров.

Это был удар. Если национальный тренер увидел бы его сегодня… А до следующего понедельника всего педеля.

Дон бесцельно проболтался целый день. На занятия он не пошел, в кино его не тянуло, а домой идти не решался. Тоска по Тер становилась невыносимой. Он вспоминал, как все было хорошо, представлял, как сегодня они сидели бы у нее (намечалась вечеринка), как танцевали бы, слушали пластинки, лежа на ковре у камина. А теперь… теперь все пошло прахом. Теперь она с ним, с этим Робеном. Вспоминал промчавшийся мимо него кремовый «бьюик», холеное лицо Робена с сигаретой в зубах…

К вечеру Рив нашел Дона. И повторилось вчерашнее. Опять они шлялись по городу, опять спустились в раскрашенный яркими красками подвал, опять подошла к ним тихая девушка с пустыми глазами и принесла соки.

— Где Эруэль? — неожиданно спросил Дон. Рив махнул рукой.

— Не знаю. Черт с ней! А зачем тебе?

— Как же так? — удивился Дон. — А любовь? А спасение?..

— Я разлюбил ее. — Рив цинично рассмеялся. — Ее все равно не спасешь. Да и меня тоже, — добавил он грустно. Но тут же спохватился — Просто я разочаровался в ней, ничего не получится. Тяжело ее забыть, но постараюсь, как ты — Тер. Мы теперь одной веревочкой связаны. И должны держаться друг друга. Слышишь? Мы теперь как один человек… На!

Он протянул Дону знакомые сигареты.

В тот вечер Дон выкурил их целых три. И только третья оказала на него желаемое действие.

Еще до этого он все-таки позвонил родителям, предупредив, чтобы не волновались, что ночевать не приедет, так как тренер национальной сборной увозит его в загородный лагерь, где нет телефона. Утром его доставят в университет, а оттуда он сразу позвонит.

Голос отца показался ему печальным. Он, конечно, не поверил.

Дон обманул родителей впервые в жизни.

Потом пришли короткий миг блаженства и долгие, тяжкие часы забвения…

Наутро Рив сказал:

— Слушай, Дон, у тебя не найдется монеты? Они ведь дорогие, черт возьми, эти сигареты.