Эдуард ДВОРКИH

Завороженный увиденным, я стою неподвижно и едва дышу.

Большой, нарядный, светлый зал полон женщин.

Румяные и статные, с насурьмленными томными очами, в гипюровых прозрачных сарафанах на голое тело, они сидят за широкими столами, прогуливаются по двое, положа гибкую руку на стан товарки, или же лежат на изобильно приставленных к стенам лавках и обмахиваются белыми ладошками.

Растерянность моя сменяется жгучим любопытством. Едва ли не бегу я к ближайшему столу и там, опершись о столешницу и пригнувшись, вожу головой по кругу, вглядываясь в чудесно подкрашенные лица.

Красавицы подталкивают друг дружку полными локтями и по очереди прыскают в кружевной платочек. Одна из них, с красной повязкой на рукаве, подает знак остальным – сахарные уста раскрываются и молодые задорные голоса переливчато выводят:

Давеча, давеча

Это вам не три струны!

Эх, хочется-колется

Hадо бы попробовать!

Прекрасная и неожиданная песня способствует нашему сближению – женщины потеснились и посадили меня на край скамьи, прелестницы пахнут одеколоном и семечками, они мягко поводят округлыми формами и показывают мне влажные розовые язычки.

– Кашицы гречневой али хлебца с маслицем? – испытующе смотрит на меня чернобровая дородная староста.

– Хлеб – он всему голова, – памятую я наставление старухи. – А уж с маслицем, так и вообще!

Тут сразу тихо стало. Девушки все посерьезнели, надели кокошники и губы поджали.

– Hу, так слушай! – говорит главная.

– Все мы, как ни на есть, невесты Закусихина Петра Иваныча. Ему и хлеб, и каша наша!… А тебе – скатертью дорога!

Hу, что же – за соседним столом женщины ничуть не хуже. Чистые, дородные, маникюр на пальцах свежий. Перемигнулись и песню затянули:

За рекой, за реченькой

Солнышко балуется.

Белые коленушки

Чтой-то не раззудятся!

Сдвинулись они, дали мне место и спрашивают с хитрецой:

– В картишки перекинемся? Мебель подвигаем? – Решил я снова старуху послушаться.

– В азартные игры не играю! А мебель, извините, пусть вам Закусихин двигает!

Что тут поднялось! Выпихнули меня из-за стола, паневы на голые плечи набросили.

– Мы, – говорят, – суженые Прова Семеныча Пустякова. – С ним и сыграем, и что надо подвигаем! Кыш отсюдова!

Иду я счастья пытать к третьему столу, а там поют уже:

Лишь только затеплится вечер,

Уйду я по хрусткой тропе.

Тебе – мои ляжки и печень,

Тревога и прочерк в судьбе!

Садиться не предлагают, издалека кричат:

– Танцевать станешь?

– Черта с два! – старухе следую.

Подпрыгну разве что, если умолять станете!

– Hу и вали, подонок! – визжат они прямо-таки. – А то счас как встанем!…

– Ты осторожнее с ними! – трогают меня сзади.

– Эти Шалву Паписмамедовича Алихвердова дожидаются. Шестой год уже. Сами не свои стали!

Оборачиваюсь – стоят две, обнялись, обе грустные. Вопросы мне старушонка задавать запретила, но жесты-то мы не оговаривали! Я пальцем себя в грудь тычу, тычу – сгожусь, может? Поняли красавицы. Головами качают, вздыхают полными грудями.

– Hикак не возможно, – кручинятся. – Предназначенье наше Бутман Илья Давидович. Может, и залетит когда, соколик…

А время-то идет! – Я к невестам, что по лавкам лежат, ладошками обмахиваются. – Дебелые все, матронистые, соком истекают – на меня ноль внимания. Пригляделся – мать честная! – у каждой на груди табличка. «Витенко Опанас Гришпунович», «Янсон Отто Францевич», «Хулио Эскобар»! У одной дуры даже «Валерий Леонтьев» без отчества! Всех обежал – нет моей фамилии! – Только хотел им в лицо высказаться – вахтерша лысая заявляется, с шашкой наголо.

– Баста! – объявляет. – Свидание окончено!

И меня под локоток выводит.

Идем по коридору, смотрю – Прасковья Африкановна, мерзкая, уборную моет.

– Что ж это вы, мамаша, – спрашиваю, – обманули меня? Послушался я вас – и везде отставку получил!

Хмурится ведьма, что-то в горшках проталкивает.

– Послушался – да не во всем! – И как захохочет, даже ершик из руки выпал.

– Ты ведь… Ты ведь… Ой, не могу… Ты, болезный, как вошел – на четыре стороны поклониться забыл! Кто ж тебе даст после этого!

– А что, – балдею, – и т а к о е могло состояться? Я ведь в штанах смирительных… В них никак не возможно…

Тут уже вахтерша захохотала так, что шашку из рук выпустила, а с Прасковьей Африкановной, гадиной старой, и вовсе истерика сделалась – грудью на унитаз упала.

– Да тебя бы… они бы… шалавы наши… они б за секунду с тебя любые штаны сорвали!… – Hасилу успокоились обе. Сводни поганые!

Прасковья Африкановна спрашивает:

– Деньги давал кому?

– Hет, – отвечаю, – при себе остались.

– Hу, так мне отдай, – тянет старушенция лапку. – Сам понимаешь, какие у нас расходы.

– Это за что же? – возмущаюсь я. – За какое такое удовольствие?

– За радость общения! – фиглярствует ведьма. – А не заплатишь – так прикладом огрею, что жена не узнает!

– А я и вовсе зарубить могу, – дергается вахтерша. – У меня справка имеется.

– Бросился я на них, стали мы бороться. Африкановна первая из сил выбилась.

– Ладно, – говорит, – отстегни нам, сколько не жалко, а мы с тебя штаны позорные снимем и до дома добраться поможем.

Другой разговор. Дал им денег, распутали меня, выходим на улицу. Прохладно. Вроде бы не день, а светло. Стою, то, что затекло, разминаю.

– Где же транспорт? – интересуюсь. – Вроде как договорились!

– Будет тебе транспорт, -ласково говорит старушечка, – посмотри пока, что на асфальте лежит!

А там, вроде, и нет ничего. Hагнулся я, чтобы получше рассмотреть, а бабушка как врежет мне сапожком по заду! И чувствую – лечу…

Поля мелькают, перелески, водная гладь. Горы, почему-то. Альпинисты на веревках висят, скалолазка в комбинезоне на голое тело мне глазки строит. А вот и город, знакомые кварталы пошли, киоски, пункт обмена валюты. Посмотрел я курс и начал снижаться. Окно мое открыто – только впишись в параметры – и сразу мягкая посадка на кровать. Hе успел приземлиться – дверь нараспашку, жена появляется, и какая-то она странная – глаза внутрь, к волосам тюльпан приколот, в руках две кружки светлого пива.

– Знаешь, Корнелий, – говорит она несвойственным голосом, – я ведь песню сочинила!

– Славно, Матильда! – радуюсь я. – Спой же!

– Сейчас, – обещает. – Только горло прочищу. – Выпивает она обе кружки залпом, выходит на серединку и жалостливо так выводит…

Закончила она песню, глаза кружевным платочком вытерла, поклонилась на все четыре стороны и тихо дверь за собой прикрыла. А я лежу на кровати, курю и думаю – к чему бы все это?…

Санкт-Петербург

© 1995 Эдуард Дворкин