Матей ударил кулаком по столу… Ты, несчастный, так и проживешь свои дни в уверенности, что ты единственный обездоленный человек! И что поэтому имеешь право быть алчным! (Но он так и не сказал этого… Бессмысленно, люди неисправимые идиоты! Никто не может сделать их лучше…) „Действительно жаль, ведь только что во мне умерло что-то хорошее, но такой, каков я сейчас, – надменный, исполненный презрения, – может быть, я и прав." И зачем ему оставаться с этими, они не семья, они – заговор!

Пойдет к кому-нибудь из коллег, к Спасу, тот живет в трех комнатах один. Напишет новый сценарий. Воинственный. Манипуляторы, демагоги и мещане – их нельзя гладить по головке, их нужно разоблачать! Стефанов, мистеров Хиндо… Кто знает, что бы получилось в дальнейшем и из его Владко? Не вышел ли и его милый хозяин из такого же села, что на краю света?

Тяжелый кулак Стефана обрушился, в свою очередь, на стол, но Матей лишь усмехнулся. Больше он не зависел от него и не перегружал свою совесть выдумками и унизительными обязанностями. С какой стати ему церемониться с ним?

– Не завтра, послезавтра съезжаю! – произнес он ликованием, которым отозвалась его свобода. – Скажи, где оставить ключ.

– Нигде… Я приду утром, в десять, сам возьму, а то как бы не…

Стефан обвел взглядом пустую комнату, и фраза чудом осталась неоконченной: зато из кухни послышалось злобное звяканье – это Люба доканчивала на свой лад его мысль. Рука хозяина скомкала несуществующую скатерть, стиснула ее в кулаке. „Я ударил бы его сперва в зубы", – подумал Матей, чувствуя, как его свобода нарастает безрассудно и опасно.

Однако, когда остался один, почувствовал, что весь дрожит. На самом деле, вроде и нет. „Вот, поднимаю руку, пальцы растопырены…" Ни один не шевельнется. Его тело – тело настоящего Атланта. Что ж дрожало?

И почему он сказал: послезавтра, когда мог уйти и завтра, и даже сегодня? Ему было трудно объяснить это.

У него все еще не было представления о времени – сейчас одиннадцать или два. Но это не имело значения, должно быть, конфликт со Стефаном завладел его сознанием, он анализировал его, оценивал, внутренне ликовал и кричал… и все еще дрожал. Но постепенно его охватило… желание уснуть. Изнутри подбирался сон – выражение некоего большого неудобства или стремления незаметно подкрасться к границе „послезавтра, в десять утра", или еще чего-то непонятного. Ну, хорошо, но как же лечь на этот деревянный топчан, сколоченный у него на глазах руками Стефана?

(На кровать, которая еще час назад была ему так мила своей скромностью и простотой; сейчас он смотрел на нее как бы издалека, даже с отвращением, не хотелось видеть ее больше. Точно так же он бросил однажды девушку – через шесть месяцев после того, как застал ее в объятиях другого… Воспоминание подтачивало его тайно, долго душа его болела мужским честолюбием.) Оставался единственный выход – незнакомая комната на верхнем этаже. Какая возможность! Там он не вел бесед с хозяевами, не видел, чтобы они поднимались туда; его охватило почти чувственное влечение к таинственной изолированности, к воображаемой незапятнанной чистоте этой комнаты, желание ощутить их…

Демонстративно захлопнул за собой дверь, остановился под лестницей. Осмотрел ее внимательно. Грубые, неровные серые ступени, как будто высеченные из камня; чересчур узкие и высокие – чтобы их было меньше, чтобы сэкономить… Показалось невозможным подняться по ним с гипсом. Как же добраться до заветной неведомой комнаты? И что за необъяснимая слабость в ногах, ощущение будто они полые.

И все же он начал подниматься, медленно, ступенька за ступенькой. Задыхался. Абсурдные надежды, абсурдные страхи, они истощают… Что только не проносилось в его голове – а что, если слова хозяев о второй комнате окажутся самой злобной и совершенной из их насмешек, что если ее нет, той комнаты, и он попадет на незавершенный, недостроенный этаж… Может, Кристина и Васил провели ту ночь просто на крыше… Стефан приготовил западню: Матей поднимется наверх, чтобы провалиться вниз – пол сгнил и проломится… мало вероятно, чтобы он пробыл здесь еще два дня и остался невредимым…

Наконец-то поворот. (Каждая лестница – это спираль.) Он застыл на самой неудобной ступеньке (почти разрушившейся с одной стороны) и перепрыгнул через остальные взглядом. Маленькая площадка, вешалка. На ней рваная одежда: Люба, Стефан. (Рваные одежды, очевидно, слезали с их спин для того, чтобы разместиться по всему дому, одежды-скупердяи.) Искомая комната была справа, вешалка почти загораживала доступ к двери. Подниматься и дальше. Сумеет ли он проникнуть на второй этаж? Одежда словно ощетинилась, словно собиралась кинуться на него… „Наконец-то понимаю: это убежище ведьмы и колдуна, вот куда я попал, я среди их слуг…" Но как понять тишину? Поход добрых сил, взявших дом в плен, чтобы обезвредить его, или… коварное и усыпляющее колдовское зелье, лишающее сил? Медовые слова, сладкие обещания, видения – не поддельный ли это голос зла?

Он дошел до площадки и тут же повернулся спиной к их одежде (с удовольствием сжег бы ее публично, на глазах множества людей). Нажал на ручку двери, она поддалась мягко: он ощутил ладонью обещание. Вздохнул с облегчением еще до того, как вошел. Через мгновение он был уже там.

Чудесная комната. Действительно трудно поверить, что Кристина и Васил ночевали здесь. Она выглядит нетронутой, непринадлежащей даже самому дому. Солнечный свет, отраженный в зеркале, что висело на стене, и снова распавшийся на отдельные лучи, соединял латунную ручку двери (прикрытой им старательно), синюю спинку кровати, белую вазочку на столе и ключ, оставленный там же. Эта вазочка и этот ключ смотрели сейчас на него с наивным удивлением – неопытные раскосые глаза единственной в этом доме скатерки, разглаженной, без единой складочки. Потолок, косо спускающийся над кроватью, обещал защиту, между столом и кроватью плясали в воздухе светлые пылинки неутоленного желания. Голубое одеяло (перекликающееся цветом со спинкой кровати), красноватый коврик на полу. Он пересек узкое пространство и прикоснулся лбом к стеклу балконной двери: ступил-таки, ступил на остров, где никогда и не пахло опасностью. Но надо было идти дальше…

Балкончик был узенький. Шагнув на него, он сразу потерял большую часть своей новоиспеченной радости – огромный, заполнивший почти все висячее пространство балкона кусок пенопласта остановил его. „Их пресловутые материалы, собирают, складывают, обезображивают все…" В следующее мгновенье застыл пораженный: предательские отблески крыш других домов, почти невидимых среди зелени… (Как в детской книжке – блеснувший щит одного воина выдает все войско…) Но он не ощутил себя их врагом. Напротив, помощь крыш (о них нельзя было догадаться там, внизу) была ему очень кстати. Они понимали тишину… Он прислушался, но не обнаружил ее. „Об-ман" – закричала какая-то птица и пролетела стрелой над головой, другая птица ответила ей: „сооон".

Крыши всегда были здесь, всегда, все остальное – обман, сон; все остальное невозможно.

И будто в подтверждение этой мысли откуда-то победоносно загремело радио: „…стратегическое направление нашей экономики… сознание и ответственность…"

Пораженный в самое сердце, как и прежде, он сжал зубы, но выдержал, продолжал слушать и остался живым. Голос топтал и рушил все на своем пути. „Для меня вопрос чести не убеждать, не спрятаться…" И Матей не шевельнулся. „Ты снова способен жить, снова можешь слышать, видеть, терпеть…" Радио смолкло, словно по команде, оно не работало дольше двух минут.

За этими крышами, вдалеке, была его София. Крыши – знаки, вестники – совсем как те кошки, которые перешли ему дорогу оба раза, чтобы предупредить о близости участков варваров. Однако, на этот раз весть не была плохой: ему предстояло вернуться на свое место, дай бог, чтобы он не обманывался. Его София… (Не столетняя, которую он потерял, а новая, город-арена.) Верно, что он там напоминает киногероя, но и обратное тоже недалеко от истины… Киногерои сегодня вышагивают походкой победителей в реальной жизни, говорят их голосами; пьют водку, прикуривают и целуются, как он, как Матей. Рулетка успеха – как только он уступил свое место около нее, душа стала чересчур тихой. Уйти так далеко, оказаться у самой границы: еще немного, и он покинул бы город, с которым так связан… Как тонко переплелась его режиссерская судьба с изменениями в культурной и общественной жизни, с поведением начальников и влиятельных лиц! Так волнительно крутиться в самом центре столичной тайны, большого миража – среди профессоров, академиков, лауреатов и всех прочих гениев (учителя в отдаленных городках и не подозревают, что боги не больно-то отличаются от них самих); лететь по скоростному виражу жизни, проскакивать незамеченным по сто раз на дню мимо своего преследователя – страха смерти! А прочие маленькие хитрости и номера? Например, благотворная иллюзия о вечной перспективности? В сорок берешься за французский, в пятьдесят – за английский, в шестьдесят пять – за итальянский, между тем расторгаешь третий брак и заключаешь новый, заводишь детей, когда пора уже быть дедом, поддерживаешь связи с женщинами, моложе тебя на тридцать с лишним лет… Все, да, все – часть виртуозной игры, вечного откладывания и вечного отбрасывания мысли о судном часе, временный урок оптимизма, впрыскивания жизненного сока в пространство. Не изображая всю эту жизнь такой, какая она есть, не делает ли он, Матей, игру еще более забавной, обман еще более пленительным? (Он закрыл глаза – скука существования согласно принципам, ровный блеск – без всплесков и молний.) Можешь дышать легко, но, лишь после того, как ты ограничил запреты… Хорошо, но есть ли все же бессмертие, не расходуется ли оно впустую? „Знаешь что, малыш, стимулируй бессмертие в жизни, чтобы оно перестало тревожить, чтобы ты уверил себя, будто и оно – мимолетная шутка колеблющегося ума…"