– Да и когда у нас будет время отдохнуть, – продолжал хозяин, – посидеть здесь, сам видишь… Второго такого мученика, как я, нет.

– Да кто же заставляет тебя беспрерывно работать? Кто тебя гонит, принуждает? Что за неотложные дела такие? Ничего плохого не случится, если прервешься и поедешь отдыхать. Никто не пострадает. Думаю, ты не уезжал из Софии многие годы, отпуск проводишь – плитки выкладываешь, штукатуришь…

Стефан не смотрел на него, но Матея нельзя было ввести в заблуждение. Ощущение невозвратимости, уверенность, что каждым своим словом он готовит себе приговор, стиснули на мгновение его грудь тугой петлей. (Только срок исполнения приговора оставался неизвестным.) Но он знал, приговор будет вынесен рано или поздно. Теперь они уже не говорили только о личном, обобщали: „В моем лице ты обидел…" – мог сказать Стефан, а он мог ответить: „В моем лице тебя обвиняют…"

– И… что ты на это скажешь? – не выдержал хозяин.

– Как что?.. Согласен, само собой разумеется. Здесь мне хорошо, да и деваться все равно некуда.

Матей невольно оглянулся, посмотрел назад, на двор. Подумал, что собачка вернулась, но не увидел ее. Знал, что это нелепо, но воспринял ее отсутствие как предупреждение… Снова посмотрел на Стефана. Хозяин не глядел на него, глаза его были опущены: непричесанные волосы, небритое лицо напоминали о тлении, создавали впечатление, что он начинает терять контроль над своей внешностью и поведением. „Я, наверное, слабохарактерный идиот…" – подумал Матей, ему стало грустно за себя самого, потому что почувствовал жжение, словно проглотил горячую пищу, – верный признак, что его охватывает сострадание. Это уже чересчур! Разве этот непричесанный и небритый человек не шнырял по коридорам его прошлой жизни, не рыскал без разрешения там, как оккупант в чужом жилище, не рушил, не поджигал? Стефан попытался лишить его и этого дома, и помешать ему вернуться под старый кров. Он хотел отнять у него опору, оставить его на ничьей земле. „Но голос чистого разума всегда был для меня далеким и холодным…" Единственное настоящее мгновение в жизни – это теперешнее обросшее лицо Стефана, его опущенные глаза.

– Что с тобой? – спросил Матей. – Никогда не видел тебя таким… озабоченным.

Хозяин не прервал его, как можно было ожидать, ничего не ответил, и фраза заскользила – так же, как нога человека, наступившего на яблоко. Возможно, Стефан пропустил его слова мимо ушей или не признался себе, что расслышал их; примирение после такого вопроса означало бы, что ему не хватает духа сопротивляться причине, приведшей его сюда. А Стефан собирался вырвать свою просьбу раскаленным железом – из самого своего сердца.

Молчание затянулось, и Матею, необъяснимо почему, захотелось спать. А ведь он не был ни наверху, ни внизу, ни в зоне беспроблемности, ни в неподвластном разрушительном вихре, когда нас одинаково легко охватывает полное спокойствие… Так что же это было, неосознанная скука? Голос Стефана заставил его вздрогнуть.

– Наш Васил приходил…

– Да, приходил, поговорили.

– Рассказал тебе, что… хочет жениться.

– Знаю уже.

Не допустил ли ошибку? Нет, с тех пор, как он поселился в этом доме, таких колебаний у него не было. Он признавал истину, не страшась. Пусть он поступает вразрез со своими интересами, пусть его не принимают какие-то люди, это не страшно, лишь бы его принимала тишина.

Хозяин наконец поднял голову:

– И ты мне больше ничего не скажешь?

– Нечего мне сказать, я девушку не видел.

Первое упоминание о кандидатке в невестки подействовало на Стефана стимулирующе: он выпрямился, в глазах вспыхнуло желтое пламя, волосы и небритые щеки превратились из примет отчаяния в приметы гнева.

– Знаю и ее родителей, они наши соседи. Ее мать одно умеет – вертеть своей… так в свое время отца ее заманила, так и теперь все дела устраивает… А сейчас положила глаз на наше добро, и дочь учит так же поступать… Потаскухи! Негодяйки! Но этому не бывать! Всю жизнь в лени провели, дом их чуть над землей торчит, ладонью накрыть можно, а тут гнешь спину – и что? Утром подкараулил эту девицу, когда она на работу шла, сказал ей: „Для тебя в моем доме места нет…" Смотрит на меня и молчит.

Он вцепился в сидение стула двумя руками, сжал до боли; боль в пальцах, но и в дереве – раз есть аура, ненависть – это серый нож, который рассекает ее и все, что оказывается в ее пространстве.

– Как нас угораздило вырастить такого растяпу, такого круглого идиота? Валялась с его другом, свадьбу назначила, потом надоело, да и мать уговорила – и хоп – с кумом! Объясняется ему в любви, а он, словно перезревшая девственница: „я ей верю… она чиста…" Но нас не обманешь, чиста она, как… не будем говорить, как что… Он каждый раз возвращается домой с первыми петухами, где она его выматывает – не знаю, может, у себя дома. Из окна следим: еле ноги волочит. Ты вот что…

Стефан повернулся к жильцу всем телом прежде, чем сказал с отчаянием:

– Вся наша надежда на тебя, других близких людей у нас нет!!!

Молния, вызванная ошеломляющей фразой хозяина, ударила у самых ног Матея, еще миллиметр – и запахло бы паленой плотью; ее блещущий излом продолжал трепетать между ними.

(Перед Матеем бесновался некий лукаво-наглый Лир, преследуемый стихиями, лишенный друзей, преданный дитятею своим… Но королевство – два дома-крепости – было у него в руках, и он все так же требовал покорности, не в состоянии поддаться чьей бы то ни было лести – ни Реганы, ни Гонерильи, если вместо несуществующих дочерей иметь в виду кандидатку в невестки и ее мать.)

Я понял, говорил Стефан, еще когда черешню собирали, что ты можешь повлиять на сына; ты сам отец и должен помочь мне… Разве справедливо, чтобы пошли насмарку и труд наш, и вся жизнь? У Любы давление, сейчас у нее голова гудит, качает ее. Хорошо если не поднялось до двухсот пятидесяти… Сыночек решил угробить нас, но и мы отплатим ему, как он того стоит, – лишим наследства, и будь что будет!

Давно уже он не охотился на зайцев – с молодых лет. Однажды ему довелось подстрелить серну. Когда подошел к ней, увидел, что она плачет, как ребенок… Прикончил ее. И хотя его собственный образ как образ жестокого существа – фигура в черном, сапоги, ружье в руках – запечатлелся раз и навсегда в пространстве (после того, как отразился в умирающих зрачках серны), тишина теперь приняла его. Вот и он так же отнесся к Стефану. Ему стало жаль отца, но прежде он пожалел… сына. Как помочь обоим? Их интересы взаимно исключались. Правда, его колебания выглядели необоснованными – желанное отвержение отцов, разрушение ложных принципов, – почему не воспользоваться долгожданным и вдруг предоставившимся случаем? Однако добился бы он чего-нибудь? Васил до сих пор означал „сыновей" вообще, Стефан – „отцов". Теория, голая теория. Вспоминая выражение лица убитого переживаниями хозяина, Матей видел перед собой и плачущую серну – они слились воедино. Понимал, что наивен, что идет откровенная спекуляция на его желании остаться в доме… И все же то, что он знал о Стефане, выглядело каким-то отвлеченным и маловажным по сравнению с этим последним воспоминанием о его лице.

Все эти дни ждал появления белой собачки, но напрасно. Это беспокоило его, ловил себя на том, что ищет безнадежно – между облаками или где-то вдали, – не осуждает ли маленький друг его колебания, раз пренебрегает им? А возможно, одиночество сводит его с ума, повергает в растерянность, возможно, ему только кажется, будто он дожил до успокоения? Или успокоение настолько чрезмерно, что это – сумасшествие, но отраженное в кривом зеркале? Не признак ли помешательства то значение, какое он придает какой-то собачке? Но куда он ни бросит взгляд – на двор, на дорогу, на кусты, – все напоминает ему о ней. Шепот сосен приносит ему сообщения от нее, сообщения, которые разгадать невозможно.

Вечерами случалось и такое. Запершись в комнате, он переставал искать; прислушивался в ожидании стука для того, чтобы встать на пороге – тихому и утешающему, точно так же, как встала на пороге собачка при первой их встрече. Ощущал, будто грудь его полностью распахнута, будто в нее вот-вот постучится чей-то невидимый перст. Ничто больше не подлежало обсуждению. И в морали Стефана, смешной и незыблемой, было свое достоинство.