Она не ощущала себя ограниченной каким-то небольшим пространством. То есть стенками гроба. Значит, не умерла?

Попробовала осторожно пошевелиться, как Гулливер, спутанный веревками лилипутов, — ничто ее не держало.

Но при этом веки оказались такими неподъемными, что открыть их было тяжким трудом. Наташа не стала и сопротивляться этой тяжести. Тем более что с каждой минутой голова ее становилась все яснее.

Первый образ, который возник в опустошенной голове, был почему-то Тамарой Пальчевской. Наташа вспомнила даже, что теперь она уже и не Пальчевская, а фамилия ее… Нет, фамилию вспомнить Наташа все же не смогла.

— Ты все-таки не умерла? — удивленно поинтересовалась Тамара. — Ну, Рудина, ты даешь! А я думала, уже все…

— Уйди, я не хочу тебя видеть! — прикрикнула Наташа, и Тамара исчезла.

«Ребенок! — вдруг ворвалась в сознание мысль. — Где мой ребенок?!»

Разбитая, неподвижная, она вдруг обрела невиданную силу, которая могла бы поднять ее с больничной койки и потащить куда-то, где держали ее маленького неродившегося сына. Или родившегося?

— Где мой сын?!

— Успокойтесь, — сказал кто-то незнакомым голосом, — ваш ребенок жив.

И в тот же момент ее неподвижное одеревеневшее тело вдруг стало ощущать себя в точке, куда как раз в это время мягко вошла игла шприца.

Собравшийся было отправляться на выручку к своему сыну организм притих, как бы прислушиваясь к тому, нужное лекарство вводили в вену или нет, и это оказалось для нее так тяжело, что она опять впала в беспамятство, но уже с желанием прийти в себя и больше не думать про свет в конце коридора, там, откуда не возвращаются.

Следующий раз Наташа проснулась среди ночи с каким-то обостренным слухом. Словно остальные части тела еще находились в приторможенном состоянии, а уши уже стояли торчком, как у волка, услышавшего погоню.

Почему она решила, что это ночь, еще не открывая глаз? Потому что было очень тихо. День отличался звуками и суетой вокруг нее: шуршала материя, скрипели подошвы.

Но вот и здесь появился звук, который при отсутствии других звуков воспринимался особенно отчетливо: в палату — она отчего-то знала, что это палата в больнице — кто-то лез.

Она слышала, как поскрипывает под осторожной ногой обитый снаружи жестью подоконник, потом чья-то рука толкнула створку окна, и в палату потек прохладный воздух.

Неужели это пришли по ее душу?

Огромное количество детективов, прочитанное ею в декретный период, давало себя знать. Внутренний голос, съежившийся от страха, тщетно пытался припомнить, кому Наташа перешла дорогу до того, как попала в больницу.

Вот почему она знала, что это больница: в редкие минуты просветления сквозь полуприкрытые ресницы она видела белые халаты врачей и медсестер. Собственно, не только белые, случались зеленые и синие, но это была именно спецодежда медиков.

А почему вообще она боится открыть глаза, а только слушает, и все? Открыть глаза ведь ей ничего не мешает. Но к тем маниакальным страхам преследования, что в ней проснулись, оказывается, прибавился еще один страх: боязнь слепоты.

Тут она противоречила самой себе. Ведь сквозь полуприкрытые глаза она все же что-то видела. Те же белые халаты; почему же, открыв глаза, она ничего не увидит, кроме постоянной черной ночи? Даже если это будет наполненный звуками день.

Между тем возня в палате продолжалась.

Громким шепотом мужчина — а голос был точно мужской — сказал:

— Нелинька, ты иди, а я посижу. В шесть утра меня сменишь. В соседней палате есть пустая койка.

— Хорошо, Валентин Николаевич, в шесть я буду на месте. Мне муж часы с будильником дал, надеюсь, не подведут.

Валентин Николаевич! Глупость-то какая. В ее жизни был один Валентин Николаевич, но он остался где-то в прошлом. Затерялся в недрах времен. Но это уже фраза не из детектива — из фантастики.

Она осторожно приоткрыла глаза. На взгляд человека, который сидел у ее постели и выжидающе смотрел на ее лицо, лишь дрогнула ресницами.

— Наташа! — шепотом позвал он, но лежащая не шевелилась.

Он не догадывался, что она сфокусировала на нем взгляд и потихоньку наблюдает.

Валентин! Как странно, вот так, проснувшись, увидеть его у своей постели. Но почему он лез в окно? Она что же, лежит в какой-нибудь тюремной больнице? Может, она кого-нибудь убила и теперь ее держат здесь… Но тогда на окнах были бы решетки и он бы не смог вот так спокойно сюда влезть.

Хорошо, что у нее нет амнезии. Она все прекрасно помнит. И здраво рассуждает. Звать ее Наталья Петровна Селиванова, а Валентин… — что-то вдруг зарябило в чистом зеркале ее памяти. Только что она совершенно точно знала, кто он, а теперь… пыталась вспомнить, и услужливая память подсовывала ей варианты: он ее знакомый… хороший знакомый… Друг. Нет, не просто друг… Мужчина, которого она любила. Может, даже муж!

— Наташа, — позвал он. Но отчего-то уверенный, что она его не слышит, приник горячими губами к ее неподвижной руке и сказал горестно: — Прости меня, Наташа!

Она хотела возразить, что ей не за что его прощать, и даже попыталась шевельнуть губами, но силы уже оставили ее. Ресницы сделались неподъемными и плотно прикрыли воспаленные глаза. Сознание — оно представлялось в виде женской фигуры, какую прежде она каждый день видела в зеркале, — стало уходить куда-то, смешно пятиться вперед спиной, попутно уменьшаясь в размерах, и вскоре вовсе покинуло ее.

Пришла она в себя днем. И это тоже точно было известно. Тем более что перед ее кроватью стояли люди, и в отличие от ночных посетителей они не понижали голоса.

Но сколько можно гадать, тюремная больница, не тюремная! Потому она просто открыла глаза и спросила:

— Где я?

Достаточно громко спросила, потому что два доктора — это тоже было хорошо видно — повернулись к ней с благожелательными лицами, и один из них язвительно заметил:

— А вот вам и ответ на вопрос, коллега!

— Наташа!

Это брат. Валера.

— Ты пришла в себя. Наконец-то! Нашим не разрешают пока тебя навещать, но я порадую маму.

Как так не разрешают? Разве не Неля сидела у ее кровати? Не Валентин? Странный какой-то сон. Он до сих пор помнится совершенно отчетливо.

А еще у нее был ребенок. Но отчего-то она боялась спросить, где он. Вдруг и ребенок ей тоже приснился? Нет, она точно была беременной. Руки ее пока не слушались. Точнее, она боялась опустить руку и потрогать живот. Казалось, у нее не получится, потому что руки… они ведь тоже могут ее не слушаться.

— Скажите, а мне можно перевернуться на бок?

— Можно, — сказал второй врач, наверное, лечащий. — Ксюша — ваша медсестра — сейчас вам поможет.

Она приготовилась к боли, но ее не было. А может, медсестра оказалась такой ловкой и умелой. Зато теперь было видно, что и живота у нее нет. Что же она тянет с вопросом? Не могла беременность ей привидеться!

— Позвоночник у вас не поврежден, — сказал первый врач, — но мозг получил травму. Вы помните, что с вами случилось?

— Кажется, я должна была родить.

Раз у нее травмирован мозг, то врачи не должны счесть ее сумасшедшей.

— И это тоже, — согласился второй врач; скорее всего ее лечащий. — Но прежде вы попали в автомобильную аварию.

— Вместе с мужем Костей? — спросила она осторожно, потому что в тот момент забыла про Валентина.

Оба врача посмотрели на Валерия.

— Костя тоже попал в аварию, но давно, три года назад.

— И я столько времени лежу? Все три года?

Она увидела, как брат испуганно взглянул на докторов.

— В самом деле, какое-то ужасное совпадение.

— Ничего, это пройдет, — стал успокаивать его тот, первый и, как она для себя окрестила, пришлый доктор. — Воспоминание о прошлом стрессе наложилось на нынешний…

— У меня был сын… — словно для самой себя, сказала она.

— Почему «был»? — всполошился брат и посмотрел на лечащего врача.

— С ним все в порядке, — заверил тот. — Но конечно, мы перевели его на искусственное вскармливание… А теперь давайте выйдем из палаты. Как вы заметили, уход у нас отличный, медперсонал высококвалифицированный, необходимое оборудование имеется.