— В каком смысле? — удивился Афанасий.

— Как частного детектива. Чтобы ты за моим муженьком последил.

— Ну, ты придумала!

— Я серьезно. Афоня, плачу пятихатку в день.

— Говоришь, полштуки за день работы? — Он задумчиво поскреб затылок. — Ладно, давай аванс.

— Сколько?

— Пятьсот, как и обещала. Кто знает, может, как раз больше следить и не понадобится.

Оказалось, как в воду глядел.

В тот день на работу Тамара так и не пошла. Сказалась больной. Никто и не усомнился. Переживает женщина. Такая неприятность! А вечером в ее квартире зазвонил телефон.

— Ну, Тамара Борисовна, с тебя премия причитается! — сказал в трубке знакомый насмешливый голос. — Объект поплыл.

— Что ты бормочешь, говори человеческим языком.

— В общем, твой муженек вышел из подполья.

— Ну и…

— Заметь, холодина, январь месяц, мороз за сорок, снег метет… хотя хлеборобы довольны, озимые не пострадают…

— Афоня!

— Но мы на посту, наша служба и опасна, и трудна. Тебе везет, я вполне мог его прозевать. И думать не думал, что кто-то добровольно в такую погоду может оставить теплое жилье… Однако благодаря авансу я мог существенно утеплить себя изнутри и…

— Афанасий, у тебя словесный понос!

— Пардон, босс. Значит, Валентин Пальчевский покинул общежитие, в котором временно проживает, и вошел в дом номер семь по улице Крымской.

— Все-таки к ней лыжи направил.

— Если в этом доме у него больше знакомых нет, то именно так.

— Что еще можешь сказать?

— Ничего. Свет в окнах не горит, а свечки у меня нет.

Насчет света он сказал не совсем точно. Во-первых, окно кухни у этой Наташи выходит на другую сторону дома, и туда топать он не собирался, а во-вторых, в окне все же таковой виднелся — наверняка зажгли свечи, но Афанасий не захотел этого для нее уточнять. Уж слишком женщина высокомерная. Пусть теперь хлебает собственное пойло!

— Суки! — вырвалось у Тамары.

Она бросила трубку и тут же набрала номер Наташки. Никто не ответил. Пойти к ним? Устроить скандал? Официально-то их еще не развели… И уподобиться супругам, которые бегают за своими мужьями? Это ей-то, которая свою половину ни в грош не ставила?

Телефон зазвонил снова, и она схватила трубку, в глубине души надеясь на хорошие новости. Звонил тот же человек:

— Я забыл спросить: слежку продолжать?

— Не надо, — сквозь зубы процедила Тамара и неожиданно для себя заплакала горькими злыми слезами.

Потом она подошла к холодильнику, достала из него бутылку водки и налила себе полстакана. Спиртное проскочило в желудок, будто вода, и нисколько на нее не подействовало. Голову холодила злость, она же, видно, и не давала пьянеть. Но больше Тамара пить не стала. Женский алкоголизм — страшная вещь. Нагляделась на вокзальных алкашек, спасибо!

Январь выдался холодным и снежным. Мело и мело, сугробы уже достигали окон первого этажа, это в домах-то на сваях!

Время шло, событие, имевшее значение для троих человек из всех остальных жителей города, постепенно забывалось. Казалось, и трое участников тоже жили своей жизнью, не обращая внимания друг на друга, но это только казалось.

Однажды Наташа пришла домой и увидела, что дерматин на входной двери разворочен и утеплитель торчит наружу, а рядом на стене красной краской — или кровью? — написано: «death», что по-английски означало «смерть».

Мало ли у кого в городе портили дверь или писали на стенах, а Наташа отчего-то испугалась. Причем не чего-то конкретного, а необъяснимого, страшного, которое, казалось, смотрело на нее из глубины чьей-то злой воли.

Снег не переставал идти третьи сутки, и этот монотонно падающий рассыпчатый холод вроде должен был успокаивать, а у Наташи, наоборот, нервы совсем разболтались.

Никакие усилия не помогали ей вернуть былую умиротворенность. В ее жизни больше ничего тревожного не случалось, но она постоянно ждала плохих вестей, неприятных визитов, тревожных звонков.

Она стала просыпаться среди ночи с испуганно колотящимся сердцем, вздрагивать от самых обычных звуков, а телефонный и дверной звонки будто незримыми нитями оказались связаны с каким-то нервом в мозгу. Потому, если раздавался один из этих звонков, он дребезжал у нее прямо в голове!

Сейчас она стояла, прислонившись лбом к холодному оконному стеклу. После работы переоделась, приняла душ, который с души тяжесть так и не смыл, и теперь, не зажигая света, смотрела, как за окном, в свете уличного фонаря, мелкой мошкой крутятся снежинки.

Странно, что прозвучавший вдруг звонок в ее голове сигналом не отозвался. Она даже не сразу сообразила, что кто-то позвонил в дверь. И пошла открывать, не гадая, кто это может быть, пока не коснулась дверной ручки. «А глазок?» — напомнил внутренний голос. Но Наташа не обратила внимания на его предупреждение: из ее души вдруг ушел страх, оставив вместо себя безразличие: будь что будет.

— Наташа, я замерз как собака, — сказал он жалобно. — Ты не напоишь меня чаем?

На шапке и пальто Валентина было столько снега, будто он стоял где-то вместо сугроба.

— Конечно, заходи, — торопливо отозвалась Наташа; ей самой в момент стало холодно.

Это ее и пугало. Она вдруг стала ощущать себя связанной с Валентином незримой пуповиной. Ему холодно, и она стала замерзать. Она даже прикусила губу, которая вдруг стала подрагивать у нее, как от озноба.

— Давай я отряхну тебя.

Она сбегала за веником и смела им снег. На коврике в коридоре тотчас образовалась лужа.

— Устроил тебе хлопоты, — пробормотал он.

— Это приятные хлопоты, — улыбнулась Наташа. Кажется, она наконец справилась с собой. Но не слишком ли откровенно прозвучало: приятные? Личный контролер в ее голове тотчас проснулся и стал анализировать его слова, пока Наташа не отмахнулась, заставляя себя сосредоточиться на визите гостя. — Тебе чай как — с травой или обычный?

— А трава у тебя какая, дурманная? — пошутил Валентин.

— Намекаешь, что я ведьма?

— Намекаю, — согласился он. — Но ты же на правду не обижаешься?

Валентин стоял посреди ее узкого коридора и, сжимая в руке перчатки, размахивал ими в такт словам. На мгновение у нее мелькнула мысль: случайно, он не пьян? Но запаха алкоголя не почувствовала и прикрикнула на него по-домашнему:

— Ты так и будешь стоять в пальто и таять на пол?

Он встрепенулся и стал раздеваться.

— До последнего момента я боялся, что ты передумаешь… Ах да, я и забыл, у меня же торт с собой. Если бы ты меня не пустила, я бы сел на площадке перед твоей дверью и с горя съел его один.

— Ты сладкоежка?

— Увы, — притворно вздохнул он, — мучаюсь всю свою жизнь. Говорят, мужчина должен отдавать сладкое женщинам и детям, а меня всегда жаба душит.

— Ладно, я дам тебе половину, — сказала Наташа.

— Ну, это уже кое-что, это обнадеживает. Значит, я не зря пришел…

Он протянул ей пакет, который до того держал в руках.

— Кажется, здесь не только торт.

— Ну и еще кое-что. Я хотел тебя попросить вместе со мной отметить мой первый шаг к выздоровлению.

— Тогда это второй шаг. Первый — твоя жизнь в общежитии.

Оказывается, та самая нить, что прежде существовала между звонками и центром их приема у нее в голове, теперь протянулась между ними, едва Наташа открыла дверь, и помогала ей понимать Валентина с полуслова.

Она пошла на кухню поставить чайник, и он потопал следом за ней и сказал:

— У тебя нигде не валяется кусочков дерматина? Пока закипит чайник, я починю твою дверь.

Как хорошо, что он не стал спрашивать, кто это мог сделать, и сокрушаться: какие негодяи, — а просто открыл ящик с инструментами и всяческими остатками стройматериалов и вышел на лестничную площадку.

Она слышала, как он там стучит молотком, а потом в приоткрытую дверь услышала запах краски и выглянула наружу. Валентин как раз закрашивал белой краской вначале, казалось, страшную, а теперь почему-то дурацкую надпись.