Гордиан взял первый свиток, развернул, но успел прочесть всего лишь несколько слов — дверь в комнату отворилась, и вошел Архмонт. Гордиан хотел сказать ему что-нибудь шутливое, но почему-то слова замерли на губах. Архмонт подошел к его ложу. В руках у него был камень, удивительно прозрачный, слегка светящийся изнутри. Владигор приложил камень к свитку, который держал в руках Гордиан.

— Читай… — услышал юноша повелительный голос.

Комната расплылась мутным пятном и исчезла. Исчез и Архмонт. И даже свиток…

Было холодно, и пылавшие в жаровне угли не давали тепла, хотя все окна в доме были закрыты обтянутыми кожей рамами. Он мерз… Потому что промок под дождем, и теперь, переодевшись в сухую тунику, тщетно пытался согреться. Промок же он потому, что долго стоял на площади и вместе с другими читал прибитую к столбу доску.

«Из проскрибированных по этому списку никто пусть не принимает никого. Не скрывает, не отсылает никуда, и пусть никто не позволит подкупить себя. Если же кто-то будет изобличен в спасении ли, в оказании помощи или в знании, то мы, не принимая во внимание ни оправданий, ни извинений, включаем его в число проскрибированных. Пусть приносят головы убившие к нам — свободный за двадцать пять тысяч аттических драхм за каждую, а раб за свободу личности, десять тысяч аттических драхм и гражданские права господина. То же пусть будет и доносчикам. А из получивших никто не будет записан в наши документы, чтобы он не был известен».

Текст этот был столь чудовищен, что Марк никак не мог уяснить его, все читал и перечитывал заново, и страх пропитывал его тело, как дождь — плащ и тунику…

Он очнулся, когда услышал торопливые шаги за дверью. Две фигуры, закутанные в плащи, с которых потоками струилась вода, вошли в кабинет. Марк поднялся им навстречу. Мужчина скинул плащ — и он узнал отца. Несмотря на одетые друг на друга три туники, тот дрожал от холода. Его полное лицо было бледным, а с мокрых волос стекали капли дождя. Женщина, бывшая с ним, не сняла накидки, а так и стояла, прижавшись к своему спутнику. Ее била дрожь.

Марк смотрел на мокрые следы, оставленные их сандалиями на мозаичном полу, и ничего не говорил.

— Ты читал списки проскрибированных? — спросил отец.

Марк кивнул — он видел имя отца сегодня на досках, развешанных ночью по всему Риму.

— Мне надо переждать здесь всего несколько часов. Вскоре приедет мой вольноотпущенник. У него есть повозка с двойным дном — он привезет в ней овощи. Он поможет нам выбраться из города.

— Да… — выдохнул Марк.

Это было первое слово, которое он смог произнести. Смиренный, просительный тон отца его смущал: отец, чья власть над сыном была сравнима с властью господина над рабом, заискивал сейчас перед ним. Марк решал его судьбу.

— Я… я сейчас принесу сухую одежду и подогретого вина, — проговорил он, отводя взгляд.

Уже на пороге он обернулся и спросил:

— Кто-нибудь видел, как ты вошел сюда?

— Нет… Такой сильный дождь… Нет, никто… я был осторожен.

Женщина опустилась прямо на пол и заплакала.

— Я так замерзла… — бормотала она.

— Она ждет ребенка, — сказал отец.

Марк вышел на кухню.

Старуха вольноотпущенница и ее дочь, пока еще рабыня, хлопотали у очага. Марк взял кувшин с вином и глиняную тарелку с хлебом.

— А где Публий? — спросил Марк, подозрительно оглядывая кухню.

Молодая демонстративно застучала пестиком в ступке, а старуха прошамкала беззубым ртом:

— Откуда мне знать?

Марк поспешно поставил назад вино и хлеб, схватил нож и побежал из кухни. В комнате прислуги тоже никого не было. Он выскочил в атрий. Дождевые струи лились в открытый бассейн. Следовало бы закрыть отверстие на зиму. Но почему-то этого не сделали. Он не знал почему. Пол в атрии весь был забрызган водой. Марк заметил скользнувшую по стене темную тень.

— Стой! — закричал он.

Еще не отвыкший повиноваться раб остановился. Даже в мутном предвечернем свете пасмурного дня он заметил — в руках Публия что-то блеснуло.

— Иди отсюда, Марк, — сказал Публий хриплым голосом, — если не хочешь завтра очутиться в новом списке приговоренных к смерти.

Марк изо всей силы стиснул рукоять ножа.

— Публий, он — мой отец. В конце концов, тебе-то ничего не грозит…

— Отец!.. — Раб захихикал. — Я умею читать, я знаю, что это не имеет значения. Сын не имеет права укрывать отца. А вот раб может получить свободу за голову приговоренного.

— Публий, мы росли вместе. Мы были друзьями… мы играли… — Марк медленно обходил бассейн, в который лилась дождевая вода. Пол был скользкий. Если он поскользнется — то проиграет.

— Друзья!.. — передразнил Публий. — Я — раб. Ты — господин. Ну ничего, завтра я стану свободным и полноправным гражданином, равным тебе. От моего слова и твоя жизнь зависит… Захочу — пощажу. — Марк видел, как рот Публия кривится в презрительной гримасе. Что может быть для раба слаще, чем власть над бывшим господином? — А могу и заявить, что ты укрывал отца и пытался мне помешать. Но если ты меня попросишь о милости… Попросишь меня о милости, а?

— Попрошу… Оставь моего отца в покое.

— Ну нет уж, о такой милости и не мечтай!

Марк приблизился к Публию уже на расстояние вытянутой руки. Хотя Публий на пять лет его старше, они почти одного роста. В руках у раба — меч. У него — нож… Они играли вместе… Отец с молодой женой, ждущей ребенка, там, в комнате… один удар ножа… смерть… испытание… глупость… выбор прост…

Он прыгнул вперед и погрузил нож в живот Публия…

Может, он неправильно выбрал?

Видение исчезло. Марк смотрел остановившимся взглядом на развернувшийся свиток.

«Тело убитого лежало на залитом водой мозаичном полу, и вокруг него растекалось кровавое пятно…»

— Я неправильно выбрал? — повторил Гордиан вслух мучивший его вопрос.

— Дело не в правильности выбора, это всего лишь пример того, как запоздалое зло уже невозможно искоренить. Когда вывешивают проскрипционные списки, слово «правильно» утрачивает смысл.

— Мне было больно его убивать… — сказал Гордиан тихо.

Задуманное Владигором удалось лишь с третьей попытки. На площади возле Колизея — благо места было много — он воздвиг каменную лестницу, похожую на ту, по которой карабкался когда-то в горах на пути к титулу Хранителя. У этой лестницы ступени тоже чередовались с фигурами женщин и мужчин, заключенных в мрамор, но при этом живых — едва нога человека касалась их тела, как они начинали корчиться от боли. Толпа зевак, которые с ночи толклись вокруг Колизея — некоторые так и спали в тени портиков, ожидая, когда откроют ворота и можно будет занять хорошие места на предстоящих гладиаторских боях, — собралась теперь посмотреть на «варварское» строение на краю площади. На другой стороне стояла огромная статуя Аполлона-Нерона.

Пройдя несколько ступеней и убедившись, что лестница действительно корчится от боли под его ногами, Владигор спрыгнул вниз. Даже теперь, создав из камня эту имитацию человеческой жизни, он испытывал неприятное чувство, наступая на чью-то склоненную голову или дрожащие от непереносимой боли плечи. Он с отвращением отметил, что никто в толпе не выказал жалости или сочувствия к заключенным в камень пленникам. Зато многие одобрительно кричали, увидев в происходящем еще одну забаву, столь удачно скрасившую ожидание гладиаторских боев. Да и странно было бы искать жалости у людей, которые привыкли глазеть на умирающих гладиаторов.

Владигор отправил посланца за Гордианом. Император прибыл, оглядел причудливое строение и спросил:

— И куда же ведет эта лестница?

Владигор пожал плечами:

— Это неважно. Ты просто должен по ней пройти.

— Зачем же я пойду по ней, если не знаю, куда она ведет? — настаивал Гордиан.

— Твоя задача — подняться.

— Это не задача, а прихоть.

— Это испытание.

— Ты хочешь сказать, что ты, как бог, скрываешь от меня истинный смысл и назначение своего творения? Ну что ж, надеюсь, я, когда поднимусь, не разочаруюсь…