– Это он от волнения, Кузин много волнуется, – объяснила Ирина, принимая пальто у профессора Клауке, – Кузин, он всегда на нервах. Он живет напряженно, работает на восьми работах, устает. Тем более что Кузина травят славянофилы.

– Травят? – ахнул Клауке, плохо знакомый с этим словом. – Отравить хотят?

– Именно. – Борис Кузин появился в прихожей.

– Но это же преступление!

– Им не привыкать! Травят, славянофилы травят, – подтвердил Борис Кузин, оживляясь, – живешь практически в атмосфере постоянного доносительства, кляузничества, наушничества, но правды ради скажу, и мы им тут крепко врезали. Читали последний «Европейский вестник»? Хлесткая получилась статья. Бескомпромиссная.

Собеседник признался, что не успел познакомиться с выпуском.

– Напрасно не следите за полемикой. Это ведь живая история России, которая пишется сегодня. Идет бой, и скажу вам, Питер, откровенно, бой идет беспощадный. Я наотмашь вдарил. Выговорил все – до буквы. Как «Современник» выразился, – сказал Борис с мрачной радостью, – еще никто так уничижительно не говорил о России. Х-хе, – он усмехнулся той самой горькой усмешкой, которую тщетно копировал Гриша Гузкин в своих путешествиях, – они ответили сразу. Таких помоев вылили, только держись. Да, они считают меня врагом почище Чаадаева. И могу сказать прямо, не напрасно считают.

– Славянофилы ненавидят Кузина, – сказала жена Ирина, которая всегда величала Бориса Кирилловича по фамилии, – вы, конечно, читали безобразную заметку в «Новом мире»?

И опять Клауке с сожалением признался, что не читал.

– Не читали? Симптоматичная статейка. Враг номер один – так они меня теперь называют.

– Что вы говорите?

– Погромная, откровенно погромная публикация.

– Быть не может!

– А то, что в прошлом году опубликовали в «Завтра»?

– Тоже не читал.

– Грязная, безобразная стряпня.

– В сущности – это донос, – сказал Борис Кузин с удовольствием. Он перестал думать о жилищных условиях и, рассуждая о славянофилах и гонениях, вернул себе хорошее расположение духа. – Обыкновенный донос, в жанре тридцатых годов.

– Остается радоваться, что сейчас не тридцатые годы, – вежливо сказал Клауке.

– О, они легко могут вернуться, – воскликнула Ирина, – славянофилы хотели бы сгноить Кузина в лагерях! Представьте, герр профессор, в каких условиях он работает.

Клауке только руками развел. Условия, точно, были вопиющие.

– Борис никогда про это сам не говорит, но, согласитесь, условия невыносимые.

– Ах, оставь, Ира, я давно уже привык.

– Кабинет, библиотека, гостиная – все в одной комнате. Рукописи, архивы – все хранится как попало.

– Чудовищно.

– Нет сил заниматься бытом, – Кузин махнул рукой, – разумеется, можно ходить по министерствам, требовать квартиру. Ах, большинство так именно и поступает! Славянофил Ломтиков, например. Читали такого? Откровенный фашист, между прочим. Оголтелый евразиец. Так вот, он с удовольствием ходит по инстанциям, просит, клянчит, выторговывает себе жилищные условия.

– Как и сама Евразия, – остроумно заметила Ирина Кузина, – та тоже постоянно выторговывает себе жизненное пространство.

– Типично для фашиста – забота о Lebensraum, – сказал Клауке, – в Германии те семьи, что поддерживали фюрера, до сих пор живут неплохо, жизненного пространства хватает.

– Если бы ты потратил немного времени, – сказала Ирина Борису Кирилловичу, – если бы Кузин мог пожертвовать своими занятиями, – сказала она Клауке.

– Отнесемся ответственно к времени: каждая минута на счету. Этот шанс Россия упустить не должна. Может быть, он последний. Поезд европейской цивилизации уйдет без нас – и платочком даже не махнут.

Питер Клауке с волнением глядел на выразительное лицо Бориса Кузина – на широкий, изборожденный морщинами лоб, глубоко посаженные тревожные глаза, скорбные складки, залегшие у рта. Лицо это, воспроизведенное фотографами как отечественной, так и зарубежной прессы, стало символом русской интеллигентности – думающей, страдающей, торопящейся. Стоило опустить взгляд ниже, и Клауке видел картину более покойную: полное тело, налитой живот, крепкие ляжки. Если лицо Кузина столкновениями острых черт напоминало Европу, то полное тело, несомненно, походило на Азию, и сам он был воплощением России, олицетворял собой загадочное евразийское пространство, в том числе и в пропорциональном соотношении: 1/8 отводилась аскетической голове, остальные же 7/8 были отданы под упитанное тело. И если черты лица демонстрировали спешку и порыв, то тело, напротив, никуда не торопилось.

Порассуждав о последнем шансе России, Борис Кириллович вошел в бодрое расположение духа и усадил гостей вкруг обеденного стола. Не зря в Европе это считается искусством: попробуй удачно разместить амбиции и характеры. Розу Кранц он постарался усадить так, чтобы та оказалась вне поля зрения Ирины, Сергея Татарникова подальше от Клауке, Диму Кротова поближе к Голде Стерн, а подле отца Павлинова оставил свободный стул на тот случай, если появится Люся Свистоплясова. Как непросто все в нашем кругу, думал он, хорошо хотя бы, что люди все интеллигентные и не создают лишних проблем. Два пустых стула были припасены для важных гостей, которые опоздают. Подали холодец, выбрали тему для беседы, такую, чтобы представляла русско-немецкие отношения, попробовали то и другое – как будто все в порядке. Обкатали одну фразу, другую – как будто работает. Отец Николай восхитился холодцом. Кузин откинулся на спинку стула, налил себе рюмку; неплохое вино; что ж, пусть Клауке видит, что и в Москве можно поставить на стол достойную этикетку. Неплохо, совсем неплохо складывается.

– Русский профессор, – сказал Борис Кириллович, стараясь не глядеть на полные ноги в красных чулках, но не глядеть не мог. Роза Кранц, как нарочно, отодвинулась от стола и положила ногу на ногу. Невероятные бедра ее, окрашенные пронзительным кармином, звучали в комнате тревожной нотой. Хорошо бы Ирина не услышала эту ноту, думал Борис Кириллович и в то же время развивал свою мысль, – русский профессор выполняет в России прежде всего роль учителя, культуртрегера, если угодно.

– Ах, вы даже употребляете немецкое слово?

– Половина русского словаря составлена из немецких слов.

– Правда? – восхитился немец.

– Абсолютная, – утвердила Голда Стерн.

– Русские легко усваивают чужие слова, – подхватил Дима Кротов. – Такая уж нация! Собственно славянских слов в русском языке немного. Все – заемные.

– О нет! – сказал вежливый немец, – о найн, найн!

– Я докажу вам!

– О, я никогда не поверю!

– Считайте сами: шлагбаум, бутерброд, дуршлаг, пакгауз, брандмейстер – вот уже и пять!

– Но не половина словаря, герр профессор.

– Это только начало, продолжим. – Кузин возбудился и рукой стал рубить воздух, как всегда, когда спорил. Сейчас он мысленно представлял своего заклятого оппонента, славянофила Ломтикова: как бы тот отреагировал, интересно. Можно вообразить, как бы того перекосило. – Продолжим: марка, фейерверк, гавань, гроссбух, почтамт (ведь министерство – «амт» по-немецки?). Характерно то, что все эти слова, подчеркиваю, цивилизационные. То есть усваивалось то самое строительное, формующее начало, которого здесь не хватает, – говоря это, Кузин мысленно выделил главные слова курсивом, так как он привык делать в статьях, подчеркивая мысль. – Цивилизационные, образующие конструкцию, дающие вещи форму, – все эти слова в нашем языке немецкие. Бухгалтер, комендант, бюстгальтер. Я уже и со счета сбился – а ведь их не перечесть: крейсер, вахтер, шмайссер.

– Шмайссер – тоже есть русское оружие?

– Ну автомат такой.

– Ah, so.

– Цукерброт, блокгауз, гауптвахта, лагерь, блокпост, юнкер.

– Это уже двадцать два!

– Их тысячи! Десятки тысяч! Этимология некоторых слов поразительна! Вот, допустим, слово «изба». Вы знаете, что такое изба, герр Клауке?

– Это маленький деревянный русский дом.

– Да, но название у него немецкое! Русскому мужику немецкие строители показывали на здание и объясняли: das ist Bau! Это есть дом! Вот из этого «ист бау» и вышла русская изба. Повторить мужик, конечно, не мог и переиначил по-своему.