Осмотревшись, он быстро поднял сжатый кулак к плечу, потом снял очки, протер стекла, еще что-то хотел сказать, но только указал пальцем на свой красный «винкель» и заковылял к выходу.

Спокойно и легко стало Мамеду от встречи с незнакомым другом… «Товарищи просят держаться… В меня верят… Живет организация!»

В изолятор вошел уже знакомый русский врач. С ним был немец, остановившийся в дверях, под его халатом виднелся эсэсовский мундир.

— Объективные данные за время пребывания в карантине не показали у узника никаких признаков инфекционных заболеваний, — доложил русский врач немцу. — Температура держалась два дня. Ожоги заживают в пределах обычно наблюдаемых аналогий…

— Убрать! — прервал его немец. — Выдадите его конвоирам «политабтайлунга». У них там раны быстро рубцуются!

С тяжелым сердцем ждал теперь Мамед новых допросов. Но, совершенно неожиданно для него, Мамеда посадили в полицейскую машину. Из отрывочных разговоров конвоиров он понял, что его везут в Берлинскую тюрьму гестапо.

В Берлин вызвали также гауптштурмфюрера Крамке,

Кабинет, в который привели Мамеда Велиева, был основательно обжит толстым немцем. Под расстегнутым мундиром — ослепительно белая сорочка. На бледном лице — холодные проницательные глаза, черная щеточка усов, как у Гитлера.

За широкой спиной нового следователя — очевидно крупной гестаповской шишки — стояли, вытянувшись, гауптштурмфюрер Крамке и еще два эсэсовца.

Яркий свет слепил глаза. Вдруг Мамед услышал глухой стон. Ковер посреди комнаты был подвернут, на светлом пятне паркета лежал одетый в полосатое человек.

Рявкнула команда. Человек с трудом поднялся. Лицо его было разбито в кровь.

— Ты знаком с этим интеллигентом? — спросил следователь у Мамеда.

— Первый раз вижу.

— А ты этого «мейстерзингера» знаешь?

— Нет, — ответил избитый.

— И вас не услаждал пением русский соловей?

— Я никогда не слышал его.

— Тогда продолжим наш «коллоквиум», — заявил следователь. — Займемся историей. Пусть и новый присутствует. Ему это будет на пользу… Так вот, когда произошла битва в Тевгобургском лесу? Отвечай, сопливый интеллигент!

Молчание.

— Не знаешь? Тогда расскажи, что тебе известно о нашем реванше в Компьенском лесу?

Молчание.

— Этого ты, конечно, и знать не хочешь? Больше ничего спрашивать не буду. Но стоять тебе, пока не ответишь. А не ответишь — подохнешь. Верно я говорю, Крамке?

— Яволь!

Спустя несколько минут узник разжал разбитые губы и невнятно заговорил.

— Дайте ему воды, — сказал следователь. — Он, кажется, хочет отвечать.

— А вы о «башне черепов» слыхали? спросил допрашиваемый.

— Ну, расскажи, послушаем.

— Эта башня у нас, в Югославии. В стены башни, по приказу султана замуровали черепа сербских повстанцев, павших в бою на Чегре, что возле города Ниш. Башня должна была устрашать непокорных сербов.

— Ну и что же?

— «Башня черепов» стала музеем. Внуки знают, какой ценой их деды купили свободу. Так и написали у входа в башню.

С необычной для толстого человека живостью следователь бросился к узнику. Через мгновение тот уже лежал на полу и разъяренный гестаповец с проклятиями пинал его ногами. Прогремел выстрел, затем еще один. Судорожно дернулись ноги в деревянных колодках — и стало тихо.

«Это, кажется, Иво, серб-аптекарь, подумал Мамед, с ужасом глядя на убитого товарища.

— Унесите, и на сегодня хватит, прорычал следователь. — Вот что такое чти сербы Прав был великий Бисмарк: «Сербия — это серная спичка в возу сена».

Так Мамеду Велиеву пришлось увидеть, в «работе» гестаповского чиновника «Вилли-экзаменатора», любившего на допросах «заниматься историей».

* * *

Сигнал воздушной тревоги и глухие взрывы разбудили Мамеда.

Распахнулась дверь камеры, и охранник, подталкивая узника и покрикивая «шнеллер», погнал его в подвальный этаж тюрьмы. Заскрипела железная дверь, и Мамед очутился в набитом до отказа бункере.

В сплошной темноте раздался молодой звонкий русский голос:

— Кого принесло в наш терем-теремок?

— Руссиш? Франсе? Чех? Поляк? — со всех сторон послышались вопросы.

— Кавказец, — сказал Мамед.

— Эй, кацо! — обрадовано прозвучал тот же голос. — Держись! «Сеанс» может скоро кончится. Часто теперь такие представления стали давать. Бомбят правильно! — И помолчав, добавил: — Анекдот немецкий слыхал? Спрашивает Ганс у Фрица: «Когда наш блицзиг[47] состоится? А Фриц отвечает: «Знаю: когда задница Геринга влезет в штаны Геббельса…»

Раздался дружный смех.

— Я летчик. Недавно сбили над Берлином, — продолжал русский. — Допрашивают зверски. Добиваются секретов. Кто выйдет отсюда, запомните адрес моих стариков, расскажите, что я честно погиб здесь. А если сам жив останусь, лично «опровержение ТАСС» сделаю…

Мамеду повезло: «Вилли-экзаменатора» на допросе не было. Крамке вяло задавал вопросы. Все те же вопросы… Обещания хорошей жизни сменялись жестокими побоями. Иногда после пытки день-другой на допрос не вызывали.

Мамед упорно придерживался своих показаний, а чаще всего молчал. Уставившись на ковер или глядя в окно на башенные часы, он мысленно уносился в родной Баку. Иногда он не слышал вопросов, которые ему задавали. Это молчание особенно изводило гестаповцев, и они остервенело накидывались на узника с «бананами».[48]

Избитого до полусмерти Мамеда бросили в камеру, где уже лежали два искалеченных узника. Бывшего моряка-севастопольца привезли из какого-то лагеря во Франции. Кто был второй, узнать не удалось. Только хриплое дыхание показывало, что он еще жив.

Моряк назвал себя Федором. Часами он молча лежал и только с помощью Мамеда поворачивался на бок.

— Нет, братишка, так дело не пойдет, — сказал однажды Федор, заметив, как Мамед подливает в его миску свою похлебку. — У меня нутряного жира побольше, чем у тебя, да кость широкая. А кожа заживет, если до того не повесят…

— За что тебя так… разукрасили? — спросил Мамед. — Листовку нашли у меня при обыске, — не сразу ответил Федор. — У нас там, во Франции, продолжал он, помолчав, — крепкая братва подобралась. И голова была правильная — люди главного калибра! А в листовке, из-за которой я здесь лежу, а скоро, может, землей накроюсь, был напечатан призыв нашей организации. Ты запомни… Может, своими словами передашь другим. Там было написано так:

«В настоящее время вы (советские военнопленные, значит, и гражданские, которых в неволе угнали) находитесь в капиталистической стране, и это обязывает вас высоко держать честь советского гражданина… То что мы получили от нашей Родины, Советского Союза, является превыше всего для нас всех…»

А дальше так:

«Фашисты и их верные псы ведут злобную пропаганду среди вас. Они хотят убить вашу душу и сделать из вас покорных рабов. Не верьте тому, что они говорят. Они гнусно лгут…»[49]

Федор устало закрыл глаза.

— Расскажи о себе, — попросил он в другой раз. Почему так получилось, Мамед и сам не смог бы объяснить, но больше всего рассказывал он Федору о Генерале. Рассказывал подробно, как будто давно его знал…

— Так вот, — еще только рассортировали цуганг, а мы уже знали, что привезли Генерала. Каждому хотелось с ним поговорить, у слышать, что скажет, посоветоваться. Но, сам знаешь, в лагере это не просто. Да и не каждого к нему пускали. Оберегали его наши. Но разок и мне довелось с ним поговорить…

Вот представь, Федор, сидит на каком-то ящике невысокий человек. Лицо сухое, вытянутое, кожа чистая. А глаза — будто магнитом притягивают. Сидит он, веточкой по песку чертит. Рядом стоит свой человек, охраняет… Знал он много, Генерал. Рассказывали, будто в Берлине в гестапо удивил он немцев: на семи языках свободно разговаривал. Вот, брат, Сураханы-Балаханы. Семь языков, а ни на одном военной тайны не выдал. Говорят, будто сам Гитлер приезжал к Генералу и даже в спор а ним вступил. Доказывал Гитлер, что разобьет наших, и только хотел узнать, сколько еще, по мнению Генерала, Советский Союз сможет продержаться. А Генерал ему какую-то формулу написал. Вот, говорит, мой ответ. Гитлер глаза пялит, ничего не понимает. Тогда Генерал и сказал самому Гитлеру: «Никогда вам русских, советских не одолеть. Ни стали такой, ни пороха, ни сил таких нет у вас, и быть не будет. А война кончится скорее, чем вам хочется. Хорошо, если вы живы останетесь, хоть судить будет кого»…