Но первым его вопросом было: проходила ли за это время «селекция»?

— А что вам до этого? — спросил Михаил.

— Как что! — вскрикнул вдруг профессор, но тут же осекся. Снова ушел я себя.

* * *

Коротка ночь узника. Но не каждый дорожит минутой спасительного забытья…

Профессор, вплотную прижатый к Михаилу, лежит и глаза его открыты.

«Там» из трубы выплеснуло пламя, и зловещий его отсвет ворвался в окна барака. Ломаные тени запрыгали на стене. Профессор увидел, что и Михаил не спит.

— Знаете, Михай, — почти беззвучно сказал профессор — прав был Бальзак. Есть люди, похожие на нули: им всегда необходимо, чтобы впереди шли цифры… О иштэнем!..[26] Где это я говорю о Бальзаке…

— Ничего, профессор. Нули, идущие за единицей, удесятеряют ее силу.

Приступ удушья не дал профессору ответить.

Михаил старался поддержать его. По «кольцу» удалось передать ампулу глюкозы, потом еще одну…

Однажды, когда они остались вдвоем убирать в бараке, профессор снял с себя жилетку, протянул Михаилу и просил поскорее ее надеть, а сам стал на чеку, возле двери.

— На подкладке кое-что написано, — сказал он, — передайте тем, кто послал глюкозу, чтобы мою жилетку берегли. Ею должны будут заняться химики…

Печальные глаза профессора светлеют, становятся мягче.

— Михаил, я поверил вам. Помогите мне. У «зеленых» можно купить яд…

Он быстро поднес руку ко рту. На ладони оказалась вставная челюсть. Зубы были фарфоровые, но очень похоже на натуральные.

— Они на золоте, — сказал профессор, — Хорошая цена за ампулу цианистого калия… Не так ли?

— Профессор… — только и мог вымолвить Михаил.

— Мне передали, — продолжал профессор, — что шестому блоку назначена строгая селекция. Всех больных и слабых сожгут…

— Да, но…

— Всех больных и слабых, — повторил старик. — Там, в шестом — мой сын. Пусть у него будет яд. На всякий случай… Вы только попросите: пусть яд будет настоящим…

* * *

Бог и тот уже не сумел бы исправить случившегося. Труп профессора вместе с другими жертвами очередной «селекции» поглотил крематорий. Поэтому лагерфюреру пришлось ответить в Берлин: «Интересующий Вас ученый, по нашим документам — узник 369741, умер при невыясненных обстоятельствах. Никаких его личных вещей в бараке не обнаружено».

— И чем они только занимаются там, «наверху»? Какая-то жилетка, видите ли, им понадобилась, — ухмыляясь произнес лагерфюрер и, лизнув языком, заклеил конверт с надписью: «Срочное. Берлин. Лично рейхсфюреру СС Гиммлеру».

Вам приходилось слышать скрипку в лесу? Мне довелось однажды, и воспоминание об этом еще живо, хотя с тех пор прошло два десятка лет…

…Дунай сердито спорил с берегом. Ветер трепал седые космы волн. Мотались, прыгали на волнах лодки, привязанные к причалу. Ветер уносился в степь и дальше — к черной громаде леса. Там, уже вполсилы, он раскачивал густые кроны деревьев, рождая тот глуховатый шум, который беспричинно волнует в лесу.

Мы направлялись в лес, где, по слухам, бродила группа гитлеровцев. Война только что закончилась. Хотелось верить, что слухи о банде преувеличены или просто выдуманы. Но, так или иначе, лес надо было прочесать. Вскоре мы втянулись в сумеречную неизвестность леса. В звене нас было трое. Пройдя сотни две шагов, мы неожиданно услышали мелодичные звуки.

Представьте себе чужой лес. Тревожная тишина. И вдруг — скрипка… Ее грустный голос то сливался с шорохом листвы, то вдруг нарастал, отчетливо выделяясь в лесных шумах.

В третий раз за день начинался дождь, Будто просеянные сквозь сито капли тихонько шелестели в листьях. Скрипка жаловалась и негодовала. Она тревожила, она бередила душу. Я вспомнил, не знаю почему, бои на холмах Буды, товарищей в братских могилах…

Да, смычком водила опытная рука.

Я вел звено по узкой лесной тропе. И вот мы увидели скрипача. Это был пожилой цыган невысокого роста, обросший и худой. В его буйных, тронутых сединой волосах блестели бисеринки дождя. На цыгане было что-то вроде серой арестантской робы. Черные полосы на ней выгорели. Он шел впереди нас. Шел неровно, припадая на одну ногу, босой и какой-то неприкаянный. Между плечом и подбородком была зажата скрипка. За ним тянулась мелодия, которую трудно забыть и еще труднее передать.

Тропинка вывела к поляне. Мы увидели группу людей возле лесной сторожки. Мои солдаты вскинули автоматы, но я остановил их, заметив переводчика Иштвана — коренастого парня в островерхой шапке. Возле него стояло еще несколько венгров. А на полозьях перевернутых саней сидело трое пленных немцев. Они жались друг к другу, одичавшие и опухшие — должно быть, с голоду. Увидев нас, они вскочили.

И вдруг голос скрипки взлетел и оборвался на высокой ноте. Цыган увидел немцев. Не то вопль, не то крик ярости вырвался у него. Скрипка полетела в сторону. Размахивая смычком, цыган бросился на одного из немцев и вцепился ему в горло. Они покатились по земле. Цыган что то хрипло кричал, немец, задыхаясь пытался оторвать его руки от горла…

Старшина Замчевский с трудом оттащил обезумевшего цыгана от пленного.

Я подошел к цыгану. Он дрожал… Я кивнул Замчевскому, и тот отпустил его. Предложил цыгану папиросу, но он не обратил на нее внимание. Он вытащил из кармана куртки матерчатый треугольник и ремешок с металлической биркой и протянул их мне. На кусочке алюминия были выбиты какие-то цифры. Цыган выкрикнул что-то бессвязное.

Я обернулся к Иштвану, ожидая перевода. Тот пожал плечами и сделал пальцем жест возле виска мол у него «не все дома».

Цыган подобрал скрипку и, не оглядываясь на нас, пошел в лес, припадая на ногу и бормоча что-то. Мы молча смотрели ему вслед.

Вот он подошел к каменному распятию, стоящему на краю поляны. Оно было облупленное и исхлестанное дождем. Нелепо торчала проржавленная жесть ореола вокруг головы Христа. Цыган остановился перед распятием — и вдруг что было силы ударил по нему скрипкой. Треск дерева, оборвавшийся звон струн… Будто простонала скрипка…

Цыган постоял еще немного, потом резким взмахом отбросил смычок и побрел дальше. Вскоре лес поглотил его…

Один из венгров быстро заговорил. Иштван перевел его слова:

— Вот какое дело, капитан. Этого цыгана зовут Чорба Янош. Его даже в Будапешт приглашали играть на скрипке. Немцы увезли его с семьей в концлагерь. Куда-то в Австрию. Вместе со всеми нашими цыганами. Их сжигали в печах, а Чорба… Его заставили каждую партию провожать со скрипкой к печам… Вот оно как…

Я закурил и покосился на немцев. Они все еще стояли по стойке «смирно». Тот, на которого набросился Чорба, равнодушно жевал сухарь.

Подавляя очень злое, что подымалось во мне, я подал команду строиться и приказал Замчевскому отвести пленных в лагерь.