Сейчас в лагере царила тишина. И только пепел в застывших печах крематория, да бесконечные ряды крестов на огромном кладбище, напоминали о том, что творилось в Маутхаузене…

«Оставь надежду, сюда входящий»… — Подобной надписи не было у входа в этот ад, созданный человекоподобными для людей. Но те, кто остался в живых никогда не забудут зловещего предупреждения, которым встречали их в Маутхаузене: «Отсюда выхода нет. Отсюда вы вылетите в виде дыма из трубы крематория»…

… Волнуется человеческое море у стен Маутхаузена. Бывшие узники этой «фабрики смерти» приехали из Польши, Италии, Франции, Греции, Чехословакии, крохотного Люксембурга, многих других стран. Одиночками и группами разбредаются они по лагерю, ищут и находят бараки в которых «жили» и где только во сне видели марево свободы…

Человеческие ручейки стекаются к нашей небольшой группе советских офицеров. Мы стоим у мемориальной доски, с которой только что упало покрывало, открывшее миру цифры жертв, поглощенных здесь фашистским Молохом: Советский Союз — 32180… Польша — 30203… Венгрия — 12923… Югославия — 12870… немецких антифашистов — 1500… американских граждан — 34… английских граждан — 17…

122.766 человек замучено в Маутхаузене! И это только по документам, оставшимся в лагерной комендатуре!

К нам подходят незнакомые люди, пожимают руки, показывают свои значки — треугольник в колючей проволоке… Нам еле успевают переводить слова теплой благодарности «Люсьенов», «Джованни», «Пьеров», — своим побратимам по Маутхаузену «Михаилу», «Петру», «Ване»…

Надо ли говорить, как хотелось запомнить каждое дружеское слово, каждое проявление любви к советским людям, чтобы рассказать об этом дома, на Родине.

Внезапно окружавшие нас умолкли и расступились. В образовавшемся коридоре шло двое мужчин. Один из них медленно и осторожно ступал, устремив невидящие глаза в пространство и как бы прислушивался к звуку собственных шагов. От правого глаза к щеке тянулся широкий след ранения. Протянутые руки искали нас, и его товарищ, — это был Луиджи Фабиано — направил их к ближайшему из нашей группы капитану Елисееву:

— Камарад, товарищ! С нами был русский офицер Петрович. Много допросов выдержал наш Петрович, но никого не выдал… Петрович умер, а мы не забыли его.

Слепой — это был Эмилио — поднял кулак правой руки и снял берет. Молча и мы обнажили головы. Неожиданно слепой стал ощупывать гимнастерку Елисеева, и в тревожной тишине мы услышали мелодичный перезвон медалей.

Вдруг тонкие пальцы Эмилио коснулись уголков ордена Красной Звезды. Вздрогнув, как от удара током, он припал к груди Елисеева и словно в забытьи повторял: «Камарад! Товарищ!»

Потом он лихорадочно быстро снял с себя куртку, поднял руки, державшие рубашку, и повернулся.

На смуглой коже спины мы увидели красно-розовые рубцы звезды, вырезанной палачами… Этот кровавый след оставили на теле бойца интернациональной бригады Эмилио Альдони молодчики генерала Франко…

Расставаясь мы обменялись с Луиджи адресами.

* * *

Как самую дорогую реликвию храню я письмо Луиджи Фабиано. В который раз перечитываю его и перед глазами отчетливо предстает день первой встречи с Эмилио Альдони и трудно представить себе, что нет его в жиых.

Письма из Милана приходят чаще. Недавно Луиджи прислал мне горсть земли с могилы Героя Советского Союза — Федора Полетаева, и я передал ее музею школьного клуба интернациональной дружбы.

Дети Луиджи Фабиано и внуки Эмилио Альдони постоянные корреспонденты и почетные члены этого клуба. Эстафета дружбы, скрепленной кровью борцов-антифашистов — в надежных руках!

За дверями мороз. Посвистывает ветер в переплетах многорядной колючей проволоки, хлопает дверцей сторожевой вышки, забирается в открытые настежь окна бараков.

В бараках пусто. Тысячи измученных и обессиленных людей колонна за колонной бредут к массивным воротам. Над ними стервятник, вонзивший крючковатые когти в рубленный крест свастики. На решетке ворот — чугунные буквы короткой и зловещей надписи: «Каждому — свое».

Ветер начисто вылизал бетонную площадь. И только там, где вчера лежал истерзанный овчарками труп беглеца, осталось бурое пятно. Кровь замерзла. Легким облачком повис над пятном иней. И казалось — кровь дышит…

Словно припав к земле, вытянулось невысокое мрачное здание. Закопченный обрубок квадратной трубы постоянно дымит и временами выбрасывает языки пламени.

За дверями мороз, а здесь тепло. Гудит пламя в печах. Они закрыты чугунными задвижками, в каждой из них — круглое окошко, сквозь которое видно, как пляшет, беснуется огонь.

Печи загружены, и «капутчики» отдыхают. В углу крематория свалены обнаженные трупы очередной партии. Удушенные газом. Умершие от голода. Запоротые на смерть. Расстрелянные. Не выдержавшие каторжного труда. Скошенные болезнями…

Четыре часа утра. Вот-вот раздастся сигнал к аппелю, взвоет сирена, и из бараков на аппельплац потянутся живые скелеты, одетые в полосатые робы. Привычным движением каждый снимет головной убор и с прихлопом опустпт руку на бедро. Часами заключенные будут стоять на морозе, не шелохнувшись. В деревянных колодках на босу ногу. Страшно медленно движется время, хотя сама смерть подгоняет его.

В морозные дни «капутчикам» достается. Из всех бараков в крематорий приносят трупы умерших за ночь. Приволокут сюда и тех, кто упадет замертво, не выдержав издевательского ритуала пересчета.

В команде «капутчиков» — новичек. Он выдает себя тем, как опасливо, осторожно берется за труп, укладывая его на носилки. Выделяется новичок и одеждой. На его куртке, на спине и груди намалеван белый круг с красным яблоком. Это «флюгпункт». Он означает, что узник совершал побег. Каждый эсэсовец, когда ему вздумается, может упражняться в стрельбе по той живой мишени.

«Капутчики» знают, что и их дни сочтены. Больше одного-двух месяцев редко держат команду крематория — «капут-команду». Ее «ликвидируют» в газовой камере, и другая команда затолкнет их трупы в эти вот печи.

И все-таки им жалко новичка. Они еще верят в чудо — надеются вернуться в бараки. А того смерть подстерегает на каждом шагу.

«Капутчики» отдыхают. Присев на низенькие козлы они слушают нового товарища. Под красным треугольником к его робе пришит грязный лоскут с черными цифрами 37771. Они заменяют здесь и фамилию и имя. Подводят черту под прошлым. Не оставляют права на будущее.

А еще совсем недавно «гефтлинг» № 37771 был командиром отделения связи Мамедом Велиевым.

— В семье я был девятым. После меня появились еще брат и сестра.

Кормил нас голос отца, сельского хананде — певца на свадьбах и праздничных обедах.

Сестры не в счет, а из братьев только у меня оказался сильный, звонкий голос. В пятнадцать лет я уже подпевал отцу, и он был доволен. Отец учил меня, как петь и как беречь голос. Неграмотный был старик, а знал секрет правильного дыхания. Без этого ведь певец — не певец.

Что мы пели? Мугамы, дастаны о герое Кероглу, песни на слова Низами, Физули, Вагифа, исполняли народные мелодии.

Жилось нам трудно. Часто не было в доме куска хлеба. Но уже тогда я заметил, что не всякий заработок интересовал отца. Бывало, отказывался он от приглашения. Наотрез. Не помогали тогда ни обещания хорошо заплатить, ни посулы богатых подарков. Не уступал он даже умоляющему взгляду матери.

Как-то я не выдержал:

— Почему ты отказываешь Аскеру-ами?[28] Разве он нехороший человек?

— Среди змей хороших и дурных не различают, — ответил отец пословицей.

В другой раз он не пошел на торжество обрезания у первенца Ага Бека, известного в округе кочи.[29]