— Отец… — начал было я.
— Надо быть слугой совести и хозяином воли, — отрубил он и прогнал меня с глаз долой.
Умер отец внезапно. Пел он где-то, как вдруг кровь, хлынула горлом. В дом принесли уже мертвым…
— «Вассер!» «Вассер!» — прерывает рассказ Мамеда Велиева условный сигнал.
Дверь распахнулась от резкого толчка снаружи. Дохнуло морозом. В крематорий вошли два эсэсовца в белых халатах поверх шинелей и двое «зеленых».
«Капут-команда» мигом вскочила. Застыла смирно.
Один из «зеленых» с деревянным лотком в руке пошел с эсэсовцами туда, где лежали трупы. В лоток с тупым стуком падали челюсти с золотыми зубами и коронками вырванные у мертвецов.
Между тем второй «зеленый» заинтересовался узником 37771.
— Русише швайн! — Он подошел к Мамеду Велиеву и ткнул кулаком в мишень на робе. — Зольдат пиф-паф унд рус ист капут. — Немец хрипло засмеялся.
Узники молчали.
Немигающим взглядом Мамед Велиев уставился на уголовника. И тот оборвал смех.
— Думмер керль[30] — сказал «зеленый», подступая еще ближе. — Золотой зубка маешь? — Он потянулся раскрыть рот узника.
Резким движением Мамед Велиев отбросил руку уголовника и плюнул ему и лицо.
«Зеленый» ошалело утерся. Потом кинулся на Мамеда и сбил с ног, принялся пинать башмаком. На шум прибежали эсэсовцы, в руках блеснули пистолеты.
— Вас ист лос?[31] — крикнул эсэсовец и, выслушав «зеленого», выстрелил, не целясь, в лежащего.
Эсэсовцы и «зеленые» ушли.
«Капутчики» наклонились над Мамедом, приподняли ему голову. Мамед открыл глаза, медленно, опираясь на руки, сел. Живой. К счастью, промахнулся эсэсовец.
— Надо же тебе было связываться с ним, — сказал один из «капутчиков».
Мамед Велиев вытер рукавом окровавленное лицо, разбитое башмаком «зеленого». Пробормотал:
— Промокшему — что бояться дождя…
Было время загружать печи. «Капутчики», подхватив носилки, поплелись забирать трупы.
III
Прошли сутки.
За ночь Мамед Велиев еще больше осунулся. Большие черные глаза, над которыми мохнатыми козырьками нависли брови, лихорадочно блестели. В рядах крепких зубов чернели провалы…
Вдруг по его лицу будто скользнул светлый луч. Появилось подобие улыбки, но тотчас она сменилась гримасой боли. Подсохшие было на губах и скуле раны потрескались. Проступила кровь.
А улыбался Мамед Велиев потому, что явственно увидел Приморский бульвар родного Баку. Дрожала зыбкая лунная дорожка на темной глади бухты. Темнели очертания городских купален. На еле различимом горизонте перемигивались огоньки, зеленые и красные. Мамед постоял у парашютной вышки, затем втянулся в неторопливое движение тысяч горожан, которых привел сюда душный бакинский вечер…
С трудом отогнав мираж, Мамед увидел печи. Он поежился, хотя в крематории было жарко. Осторожно провел языком по губам.
— Рассказывай дальше, — попросил один из «капутчиков»
Мамед припомнил, на чем он вчера остановился, и продолжил свой невеселый рассказ:
— После смерти отца я поехал к дяде в Баку. Закончил техникум и стал оператором на промысле. Потом поступил в Политехнический институт. Выступал в ансамбле Дворца культуры нефтяников…
Я все говорю: стал этим, стал тем, — прервал он самого себя. — А человеком?… Человеком я стал в Аджимушкайских каменоломнях под Керчью.
…Было это в Крыму, в мае 1942-го. Мы отступали. Творилось черт знает что. Через Керчинский пролив переправлялись кто как мог. В гуще самодельных плотов, лодок, перегруженных баркасов рвались немецкие снаряды и мины.
Наша группа подошла к Аджимушкайским каменоломням. Днем и ночью тянулись сюда беженцы — женщины, старики, дети. На что рассчитывали? Не знаю. Хоть от бомбежки укрыться…
Связь с командованием нарушилась. Мы двигались в общем потоке к переправе. Но я замени, что не только гражданские искали убежища в каменоломнях: туда уходили и некоторые воинские части, закатывалась боевая техника.
«Наверно, здесь будет линия обороны», — подумал я. По правде сказать, тянуло на тот берег. Там безопаснее… Вот и получилось, что один Велиев говорит во мне: «Йохаши, Мамед, чего ты хочешь? Люди отступают — отступай и ты». Другой Велиев укоряет: «Здесь твои товарищи будут биться с врагом. Задержат его. Помогут тем, кто переправится на другой берег, собраться с силами. А ты оставишь товарищей?… Тебе тяжело? Но говорят же в народе: «Если ты устал, знай, что друг твой устал вдвойне»
Не знаю, сколько бы еще спорили эти два Велиева, но все решил старший лейтенант Федор Казначеев — мой земляк, бакинец. Издали узнал он меня и крикнул: «Эй, Сураханы-Балаханы! Давай своих связистов сюда! Есть исправная рация!»
И, хотя кругом шла свадьба шайтана с ведьмой, поверьте, легче стало на душе. Что еще надо солдату? Есть команда. Есть боевое задание. Выполняй! Одним словом, стали Аджимушкайские каменоломни нашей крепостью…
Как и вчера, рассказ Мамеда прервал приход эсэсовцев. Они привели команду, которая просеивала пепел сожженных. Искали в пепле золото, драгоценные камни. Иногда находили. Ничего не пропадало на этой адской Фабрике смерти…
Проводив взглядом «золотоискателей», Мамед продолжал:
— …Так вот и попал я в каменоломни. Это был настоящий подземный город. Высоченные стены. Тянет от них холодом и сыростью. Тускло мерцают редкие электрические лампочки. Огромные залы, коридоры, закоулки забиты людьми. Вот тебе и Сураханы-Балаханы…
Через пару дней стало ясно: мы отрезаны. И тут началось…
К нам засылали провокаторов. Прямой наводкой стреляли по главному входу в каменоломни (тогда и ранило меня осколком в ногу), пытались прорваться в него танками.
Беда валила со всех сторон. Настал день, когда суточный паек дошел до 25 граммов сахара. И ничего больше… Мучила жажда. Мы приникали ртом к ноздреватым влажным стенам, пытались высасывать из них воду. В тоннеле была узкоколейка, и по утрам люди припадали к рельсам и вылизывали проступавшую на металле росу…
И все-таки жизнь продолжалась. Принимали мы передачи из Москвы. Вывешивали сводки Совинформбюро. Круглые сутки вели наблюдение за противником. У заваленных входов стояли часовые. Боевые группы занимали свои участки обороны.
Выдолбили мы что-то вроде колодца. По капле собирали воду и в первую очередь раздавали ее раненым и детям. А настоящий колодец был недалеко от каменоломни — у немца, под усиленной охраной. Казалось нельзя и подступиться к нему. А вот — подступались. По ночам смельчаки ползком подбирались к колодцу забрасывали немцев гранатами. Пока к гитлеровцам подходило подкрепление, наши успевали наполнить водой несколько ведер и котелков.
Такие вылазки (мы называли их «психическими атаками») дорого обходились. А фашисты дошли до того, что забросали колодец трупами наших солдат. Были колодцы и подальше. Но вылазки к ним требовали еще больших жертв.
Неважны были и мои дела. Случалось мне и прежде поранить руку или ногу. Несколько дней — и рана заживала. А тут — гноилась без конца.
Жил я в отсеке, где работала рация. Подымался через силу и час-другой дежурил. А то лежу, бывало прислушиваюсь, как стучит кровь под повязкой. Приходили мне на память дастаны про Кероглу и, сам не знаю, как получалось, — начинал петь.
Султан или хан — не боюсь никого.
Пусть выйдет, кичлив, — испытаю его.
Мужи да не прячут лица своего.
Пусть скачут, копей торопя, пусть выходят.
Главу Кероглу не склонит пред врагом.
Кто смел — тот стоит как гранит пред врагом
Победный мои клич раздается кругом:
Останусь, врагов истребя, — пусть выходят…
Пою, кажется, совсем тихо. А открою глаза — кругом люди. Подползли даже раненые. Песня из глаз высекала слезу. И просят: «Пой еще, пой…».
