Повестка была вежливым приглашением (не вызовом!) профессора Рубинштейна посетить гестапо.

Мороз по коже, пробежавший по спине Ильи Абрамовича, сменился самоутешением: если бы его хотели взять, то наверняка дождались бы, а не оставили изысканное приглашение.

В назначенное время, когда дождь уже кончился, Рубинштейн подошел к дому, указанному в повестке, и предъявил ее стоявшему у входа часовому в черной форме с автоматом на груди.

Тот пропустил его в длинный коридор, где пахло натертым паркетом и все блестело чистотой военного корабля.

Его встретил дежурный, тоже затянутый в черную форму, но чином повыше, подвел к двери кабинета и, щелкнув каблуками, предложил ему войти.

Рубинштейн оглядел пустую, опрятную, казенного вида комнату, где по обе стороны письменного стола стояли кресло и стул.

На одной из стен висел портрет Гитлера во весь рост. Он повелительно указывал протянутой рукой за окно, где виднелись только тучи.

Профессор немного подождал стоя, потом, почувствовав усталость в ноге, поврежденной еще во время студенческих беспорядков в Петербурге, решился сесть.

Дверь за его спиной открылась, и он услышал грубый окрик:

— Встать!

Профессор недоуменно поднялся и увидел офицера средних лет в черном мундире, с узким лицом и кончиками усов, лихо закрученных вверх, как у былого кайзера.

Илья Рубинштейн не разбирался в знаках отличия и не понял, кто с одним погоном на плече собирается разговаривать с ним в таком тоне.

Офицер спокойно уселся за стол, педантично открыл ключом ящик стола, достал письменные принадлежности и большой блокнот с изображением свастики на обложке и аккуратно разложил все это на столе.

— Сесть! — коротко приказал он.

Рубинштейн устало опустился на стул.

— Коммунист? — с непритворной ненавистью спросил гестаповец.

— Я исключен в России из Коммунистической партии перед своей эмиграцией в Германию.

— Еврей? — в той же лающей форме задал немец вопрос.

— За последние годы моего пребывания в стране, ставшей моей второй родиной, я не задумывался об этом и никто не напоминал мне о моей национальности.

— Не замечая вашего еврейского произношения? Можете говорить по-русски.

— Для вашего протокола будет удобнее моя немецкая речь.

— Шпион? Заблаговременно засланный в Германию и, для видимости, исключенный из Компартии?

— Нет никаких оснований подозревать меня в этом. Я физик, релятивистский физик, исследующий процессы при субсветовых скоростях.

— Профессия прикрытия?

— Это основная моя специальность, создавшая мне имя даже в глазах такого великого ученого, как Альберт Эйнштейн.

— Еврей, сбежавший в Америку.

— Я не могу судить о причинах, побудивших его покинуть Германию, которая вправе им гордиться.

— Мы не гордимся евреями или цыганами, своей низкой нравственностью противостоящими арийской расе, — и он посмотрел на портрет Гитлера, потом уперся взглядом в Рубинштейна: — Назовите своих сообщников, которым вы передавали полученные вами сведения.

— Я не только не передавал каких-либо сведений, но и при всем желании не мог бы их добыть.

— Значит, признаете, что такое желание испытывали.

— Вы неправильно меня поняли, уважаемый следователь.

— Оберштумбаннфюрер барон фон Шпрингбах.

— У меня никогда не было упомянутых вами желании, герр оберштурмбаннфюрер барон фон Шпрингбах, впрочем, как и поиска любых других сведений, не касающихся круга моей научной деятельности.

— Какие лица были допущены в этот тайный порочный круг?

— Я имею в виду не лиц, а научные статьи и книги.

— Книги? — презрительно повторил следователь и добавил: — Подойдите к окну и полюбуйтесь на судьбу творений ваших, надо думать, любимых авторов.

Профессор, прихрамывая, повиновался:

— Я вижу разожженный во дворе костер, от которого валит дым.

— В этот вонючий дым превращаются книги вашего сбежавшего еврейского мэтра Эйнштейна, а также лженемецкого поэта еврея Гейне, присосавшегося к нордической культуре.

— Но Гейне знаменит не как еврей, а как великий немецкий поэт! — почти с ужасом воскликнул Рубинштейн.

— Не еврею судить, что есть немецкого в стране, куда его заслали наши враги.

— Но меня даже не выслали из Страны Советов, как Троцкого, идеи которого первоначально я разделял, за что и был исключен из партии.

— Причина вашего псевдоисключения нам ясна. Можно наклеить себе бороду Деда Мороза, как говорят русские, и утверждать, что она сама выросла. Но мы умеем срывать все мнимое с черепа, этого разросшегося верхнего шейного позвонка, как остро выразился подлинно великий немец Гете. Мы в состоянии установить истинное происхождение особи из еврейского гетто или цыганской кибитки.

— Да я никогда ее не видел!

— Еще увидите, все увидите, как только что любовались из этого окна сожжением псевдонаучного бреда и рифмованного зазнайства ваших сородичей.

Илья Абрамович, пока оберштурмбаннфюрер был занят писаниной, внимательно вглядывался в чем-то знакомое лицо, силясь вспомнить, где мог его видеть, но тот, внезапно оторвавшись от своего занятия, сам помог профессору:

— Итак, в моем сопровождении, майора германской императорской армии, вы, примкнувший, как бундовец, к группе Ленина и его сообщников: Зиновьева, Крупской, Радека и Инессы Арманд, к которой вы проявляли повышенное мужское внимание, проехали в закрытом и охраняемом мною вагоне через всю воюющую Германию, чтобы разжигать русскую революцию. В Петрограде вы приняли непосредственное участие в Октябрьском перевороте, заняли со штурмом Зимний дворец…

— Штурма не было. Женский батальон сопротивления там не оказал, юнкера разбежались.

— И вы лично присутствовали при аресте всех министров Временного правительства…

— За исключением сбежавшего Керенского.

— Наконец-то вы начали подтверждать обвинение.

— Я не опровергаю, что в то время примкнул к левацкой части большевиков во главе с Троцким.

— Который командовал Красной Армией, победившей добровольческие армии Колчака и Деникина.

— В последовавшие годы всеобщей разрухи я, как и Лев Давидович Троцкий, видел выход лишь в мировой революции.

— Чтобы коммунисты захватили весь мир и привели его к полной разрухе.

— Я это осознал, но не сразу, лишь после крутого поворота Ленина в экономике, который, поняв, что грабительской продразверсткой страну не накормить, призвал к восстановлению хозяйства личной инициативой.

— Вы имеете с виду нэп?

— Совершенно так. Первоначально возрождение буржуазии в виде нэпманов возмутило ту часть партии, к которой я примыкал. Однако возрождение страны во время нэпа, успехи крестьян, которые Бухарин, представлявший правое течение в Коммунистической партии, как философ, выразил в своей теории врастания кулака в социализм, побудили меня пересмотреть свои взгляды и отдалили от троцкизма.

— И вы хотите, чтобы я поверил вам, стремившемуся распространить заразу коммунизма на весь мир, в том, что не продолжаете служить этим идеям и по сей день, выполняя шпионские задания под университетским прикрытием?

— Я повторяю, что для этого нет никаких оснований или улик.

Шпрингбах закончил протокол допроса, потребовав у профессора его подписи внизу каждого листа, не принимая во внимание его робких попыток внести какие-либо коррективы, тем более что они лишь повторяли его «упрямое» отрицание предъявленных на допросе обвинений.

Потом следователь нажал кнопку под столешницей и приказал вызванному штурмовику отвести арестованного в камеру, даже не взглянув в глаза уводимому почтенному профессору, лишь с прежней грубостью сказав ему вслед:

— Подумайте как следует в одиночестве своим еврейским мозгом над заданными вам вопросами. Признание — лучшая защита на ждущем вас суровом суде.

Илью Абрамовича увели, поместив в опрятную, по-немецки чистенькую тесную камеру, где койка откидывалась на день к стене, и лежать на ней можно было только ночью, увы, бессонной ночью, а днем спать не полагалось и, если Рубинштейн начинал дуреть на табурете, к нему тотчас врывался надзиратель и грубо разгонял его сонливость.