— Всё это весьма веские доводы, вам бы на суде их привести, куда вас вызывали. Могли бы и в септемвриальную курию[57] обратиться с апелляцией; но уж, коли не явились, придётся теперь платиться за свою строптивость.
— Ладно уж. Платиться так платиться. Но славная всё-таки была шутка, а?
— Мы и до остальных ваших «шуток» скоро доберёмся.
— Не исчерпан ещё, значит, список прегрешений?
— Им и конца не будет, если посерьёзней разобраться. Главное обвинение против вас — это поругание святых мест.
— Святых мест? Поругание? Да я сорок лет к колокольне близко не подходил.
— Вы в святой некогда обители пьяные дебоши устраиваете.
— Ах, вон что! Позвольте, однако; не будем смешивать. Святое место святому месту рознь. Вы про красносутанников,[58] про их бывший монастырь? Так монастырь же — не храм. Ещё покойный государь-император, Иосиф, выселил их оттуда, а земли на продажу определил, вместе со всеми постройками. И ко мне с тех торгов сад их попал. Был я там, набивал цену — он и остался за мной. Строения — да, тоже были, но чтобы церковь… не знаю. И как её узнаешь, если к тому времени всё, что можно, оттуда повыносили, мне одни стены достались? И в сервитусе[59] никак не было оговорено, какое употребление сделать из этих зданий. Да и другие вон с ними особо не церемонятся. В Мариаэйхе есть один монастырь, так там владелец нынешний, шваб, к которому эти святые стены перешли, сеносушилку устроил на месте алтаря, а на хорах кукурузу держит. А на Дунае в одном городке сама казна под больницу приспособила быв монастырь.
— Это всё не оправдание. Если крестьянин-шваб там же молитву творит, где и прежде её к господу воссылали, это не кощунство. И казна богоугодное дело совершает, врачуя телесные недуги, где раньше облегчались страдания душевные. Вы же доставшиеся стены рисунками непотребными расписали.
— Позвольте, позвольте. Это всё классика литературная. Иллюстрации к стихотворениям Беранже и Лафонтена «Мой священник», «Ключи рая», «Наплечник», «Каталонские францисканцы» et cetera. Предмет самый невинный.
— Знаю. Сам в подлиннике читал. Так вот, рисунки эти можете в комнате своей развешивать, а со стен — четыре каменщика присланы со мной соскрести их по решению суда.
— Это что же? Икономахия[60] самая настоящая! — вскричал Топанди со смехом, донельзя довольный, что весь комитат перебудоражил своими выходками. — Иконоборцы вы! Покусители!
— И продолжим наши покушения! — подтвердил исправник. — В том месте был ещё склеп. Во что вы склеп превратили?
— Склеп? Как стоял, так и стоит.
— А в нём что?
— Что в склепе бывает: блаженной памяти покойнички в домовинах лубяных почивают, воскресения своего дожидаются.
Исправник помолчал с сомнением на лице, не зная, верить или нет.
— А разве вы не устраиваете там вакханалии с беспутными вашими приятелями?
— Заявляю протест против слова «вакханалии».
— Верно! Не то слово. Посильней надо, побеспощадней заклеймить этот ваш кощунственный крёстный ход, когда, бесстыдно разоблачась, вы с жарким на вертеле и с глумливыми песнопения ми вроде: «Да воскреснет из жареных…» — или: «Бубновая дам возрадуйся…» — шествуете ватагой из усадьбы до монастыря.
— Выходит, власти очень на меня прогневались, коли кощунство усматривают в том, что компания друзей, развеселясь, раздевается в летнюю жару. А что до песен, поименованных вами глумливыми, текст их — самый невинный, хоть сейчас в печать, а мелодия и того благопристойней.
— В том и профанация, что вы на божественные мотивы вульгарные куплеты распеваете. Скажете, не поношение — молитвенно игральные карты восславлять? А зачем в склеп, если у вас весёлое настроение?
— А это, видите ли, на небольшой помин.
— На помин столетних вин! — ввернул заседатель.
— На тот самый, — засмеялся атеист.
— Как? Что? — вспылил исправник, только теперь отгадав смысл затейливого иносказания о лубяных домовинах. — Это, значит, винный погреб у вас?
— Он самый. И лучше погребка у меня не бывало до сих пор.
— А покойники?.. А домовины?..
— Домовины добрые, вместительные, пузатые, по двадцать пять ако[61] каждая. Идёмте, отведаемте: не пожалеете.
Вот когда исправник пришёл уже в настоящую ярость. И ярость придала ему силу поистине львиную, позволив на сей раз самому вырвать руку у самочинствующего наглеца.
— Довольно я с вами миндальничал! Имейте в виду: вы перед лицом закона, и прекратите это панибратство! Подайте ключи от монастыря, я должен прибрать осквернённое место.
— Извольте двери взломать.
— Что же вам, замкá не жалко? — вступился заседатель.
— Ну, ладно. Только обещайте хоть из одной бочки отведать — вот столечко, по напёрсточку, тогда отопру. Потому что я ни одной двери под монастырским титлом не открою, а в честном звании погребка — пожалуйста, да ещё угощу.
Заседатель потянул исправника за полу: дескать, иногда разумней уступить, строгость тоже имеет свои пределы.
— Хорошо, господин заседатель отведает, а я не пью.
Топанди шепнул что-то гайдуку, и тот поспешно удалился.
— Ну, видите, уважаемый, сладились всё-таки в конце концов, теперь ещё только счетец бы, сколько там с меня причитается за то, что монахов обидел?
— Вот, всё подсчитано; судебная процедура — двести форинтов да издержки — три форинта тридцать крейцеров.
(Дело было тридцать лет назад.)
— А дальше?
— Дальше — убытки, причинённые вашей неявкой, и расходы на поездку сюда: услуги, подстава; каменщикам плата проездная и подённая. Итого следует с вас двести сорок три форинта сорок крейцеров.
— Сумма изрядная, ну да как-нибудь наберём. — И Топанди за две ручки вытащил из комода ящик, поднёс его к большому ореховому столу и поставил прямо перед представителями исполнительной власти. — Вот!
Достойные представители, отпрянув было, разразились смехом.
Ящик полон был всяких… и не подберёшь сразу определения всяких, в самом прямом значении слова, бумаг и бумажек. Было там множество старых, выпущенных до девальвации, и позднейших, ещё имевших хождение, ассигнаций: узких, черноватых, рыжеватых; засаленных игральных карт: французских, швейцарских и венгерских, для тарока;[62] кипа театральных и ярмарочных афишек, этих дешёвых плодов площадного остроумия: портняжка верхом на козе чёрт, уволакивающий потаскушку; «диплом» молодожёна-подкаблучника с изображением мужа, стоящего на коленях перед женой, которая колотит его метлой; литографированный портрет длинноусого нюрнбергского бургомистра; груда конвертов; ещё целая пачка денег. И всё это перемешано, перебуровлено до невероятия сообразно тому, когда что нашаривалось, отыскивалось и извлекалось: колода карт или картинка, позабавить собутыльников, или казначейский билет — уплатить какой-нибудь досадный неотложный должок.
Ящик этот служил Топанди сберегательной кассой.
Золотые и серебряные деньги он тратил, бумажные же, если нельзя было не принять, запихивал туда вместе с картами, глупыми картинками, театральными программками, вытаскивая свою умножавшуюся год от года коллекцию на свет божий, лишь когда навязывались какие-нибудь непрошеные гости вроде наших экзекуторов.
— Извольте, сделайте одолжение.
— Что? — вскинулся исправник. — В этой куче копаться, разбираться, где тут деньги, где что?
— Да я и сам-то не очень разбираюсь, какие ещё ходят, какие изъяты из обращения. Ну да правда ваша: моё дело платить, ваше — получать.
И Топанди зачерпнул горсть своих сокровищ; что захватил в кулак, из того и стал выбирать.
— Эта годится, эта не пойдёт. Эта бумажка ещё новая, эта порвана, долой её. А ну, посмотрим, что там на лицевой стороне? Это вот пять форинтов, это десять. Это трефовый валет.
