При всей присущей юному возрасту храбрости исправник даже попятился. Заседатель же по-прежнему улыбался, заложив руки за спину.

— Будет вам, сударь, право слово, нечего тут; а то прямо в Рокуш[53] отправим, там в два счёта рубаху смирительную наденут.

— Чтоб вас чёрт! — ярился Топанди, то подступая к обоим, то отступая при виде невозмутимой улыбки заседателя. — Да чем я проштрафился? Что комитату нужно от меня? Грабитель я, что ли? Поджигатель? Убийца? Силищу какую против меня отрядили.

— Вот именно, грабитель вы, — как заправский оратор, поймал его на слове исправник. — Благодати божией лишаете людей! Вот именно, что поджигатель. Верующих в пламень сомнения ввергаете! Вот именно, что убийца. Души губите, вверенные вам!

Видя, что деваться некуда, Топанди поманил сопровождавших исправника стражников.

— Эй, вы, архангелы! Давайте-ка двое сюда, держите, чтобы не убежал!

Те и вправду послушались, положили руки ему на плечи.

— Теперь, братец, можешь начинать!

Исправника порядком бесило, что делу никак не удаётся придать серьёзный оборот.

— Прежде всего прибыл я во исполнение решения, коему силой вынуждены заставить вас подчиниться высокие комитатские власти.

— Моё им почтение, — с издёвкой склоняя голову, прохрипел Топанди.

— Вы среди дворни держите для разного употребления великовозрастных юношей и девушек, кои, будучи здесь, у вас же рождены, по сей день некрещёными ходят по вашему преступному небрежению.

— Вода, осмелюсь доложить, ушла изо всех колодцев…

— Не перебивайте! — повысил голос исправник. — Оправдывались бы в то время и на том месте, когда и где вас обвиняли. Поелику же не являлись на вызовы, помолчите и выслушайте заочно вынесенный приговор. Допрежь всего девицы и мóлодцы, у вас в язычестве состоящие, в город препровождаются, и там над ними обряд святого крещения совершается.

— Нельзя их, что ли, прямо тут, у колодца, выкупать?

Исправник слов не находил от возмущения.

Заседатель же, как прежде, только улыбался.

— Да будет вам, сударь! — заметил он хладнокровно. — Комитат никого не принуждает креститься против воли. Но сами рассудите: к какой-то вере надо ведь человеку принадлежать. Не хотите к патеру с челядью своей являться — к раввину доставим. Можно и так.

— Ишь ты, мошенник, пройдоха! — со смехом погрозил ему Топанди кулаком. — Всегда найдёт, как обойти. Нет, лучше уж к патеру. Только имена-то хотя бы оставьте им прежние.

— И сие ни сак не дозволительно! — возразил со всей строгостью исправник. — Вы таких имён своим челядинцам надавали, каких никто не носит. Этот у вас — Снегирь, та — Синица, а одна и вовсе, прости господи, — девица Вельзевулия! Что это за имена? Церковь таких не оставит. Все будут честными, приличными наречены, по христианскому календарю. А кто прежними кличками будет их звать, подвергнется такому же штрафу, каковой за умышленное бесчестье взимается. Сколько их всего, кого вы святого крещения лишили?

— Четверо дворовых, три служанки — да попугая два.

— Богохульник вы! Что ни слово, то прямо плевок в лицо правоверному христианину.

— Рот мне прикажите заткнуть, чтобы не богохульничать.

— Пожалуй, и вправду придётся. Прошу пригласить вышеупомянутых!

Топанди оборотился к стоявшему сзади гайдуку.

— Давай сюда Снегиря, Точилу, Подметалу, кого там ещё… Тимьяна и Лапку Кошачью. Можешь их обрадовать: прямо в рай берут. По армяку да паре опорок дают на дорогу — и по баклажке, в которой, сколько ни пей, вина не убавляется… Всё из комитатской казны.

— Поумеренней в выражениях! Всерьёз вас призываю, — привстал молодой представитель власти на носки. — Не скрыли ли вы от нас кого? Отвечайте.

— Парочку душ для ада не утаил ли, попросту говоря? Да нет, братец, я с чёртом не вожусь; сам пусть души ловит, коли умеет.

— Я мандат имею к присяге вас привести.

— Оставьте мандат свой в покое. Ступайте лучше, отмéряйте на восемьдесят форинтов овса из амбара — заместо штрафа: присягать я не буду.

— Не будете?

— Не буду. Ругнуться могу, если пожелаете. Такую забранку загну, хоть на полчаса — и не повторюсь.

— Дайте честное слово, сударь, — вмешался опять улыбчивый заседатель, — что некрещёных среди ваших дворовых, кроме отпускаемых, больше не имеется.

— Что ж, даю: «среди дворовых» у меня их и духу нет.

Только с этой оговоркой, именуемой иначе «mentalis reservata»,[54] честное слово Топанди могло ещё худо-бедно сойти с рук. Ибо та цыганка, которую в шестилетнем возрасте купил он в таборе за две серебряные монетки и молочного поросёнка, ныне, девять лет спустя, к дворне уже не принадлежала, а принимала гостей во главе стола. И по сю пору имя ещё носила своё, языческое, полученное в тростниковых кущах, парусиновых хоромах. До сих пор её звали Ципра.

Её-то и отлучил-таки безбожник от святого крещения.

— Есть ещё у досточтимого комитата претензии ко мне?

— Да, есть. Вам мало того, что своё ближайшее окружение в язычество совращаете, вы ещё другим, кто благочестивых чувств не скрывают — даже публично их изъявляют, — осмеливаетесь скандальные препятствия чинить в этом их богоугодном усердии.

— Кому же это, например?

— А вот напротив вас усадьба Яноша Непомука Шарвёльди. Очень набожный, праведной жизни человек.

— По-моему, совсем наоборот: кто столько молится, значит, немало нагрешил.

— Ну, это не вам судить. В наш равнодушный век и то уже благо, что человек, чтя религию, не боится это показать, и закон обязан взять его под защиту.

— И каким же образом скандализовал я этого почтенного господина?

— У господина Шарвёльди на фасаде был маслом нарисован святой Непомук, а перед ним, на том же медном листе — сам он, коленопреклонённый.

— Знаю. Видел.

— И у святого Непомука из уст исходило благосклонное речение, писанное сжатым латинским слогом: «Mi fili, ego nunquam deseram».[55]

— Тоже знаю, читал.

— А перед изображением была железная решётка, которая прикрывала нишу от кощунственных рук.

— Что ж, неплохо придумано.

— И вот однажды утром, после ночной грозы, латинская надпись, ко всеобщему удивлению, исчезла, а вместо неё появилась другая: «Отыди от меня, старый лицемер!»

— А я-то тут при чём, если святой переменил к нему отношение.

— Очень даже при том! Привлечённый к ответу живописец, который изготовил картину, сознался в получении от вас (это письменно удостоверено) некоей суммы денег, дабы нанести последнюю надпись масляной краской, а латинскую, поверх неё, — акварельной, с тем чтобы первый же ливень её смыл и муж достойный и благоусердный был прегнусным образом в собственном доме выставлен на посмешище. Можете мне поверить, сударь: закон подобные проделки не оставляет безнаказанными.

— Я вообще верить не имею привычки.

— Однако ж придётся, помимо прочего, поверить, что вы приговариваетесь, во-первых, к штрафу за публичное бесчестие, а во-вторых — к возмещению издержек, кои повлекло снятие, исправление и последующее водворение изображения на место со всем потребным для того ремонтом.

— А где хотя бы адвокат истца, и звания нет никакого адвоката.

— Истец предоставил суду употребить причитающиеся с него издержки на благотворительные цели.

— Ладно. Можете и мои амбары взломать.

— Нет уж, — вставил заседатель. — Из регалий[56] удержим, как поступят, и весь сказ.

— Слушай, братец, — со смехом обратился Топанди к исправнику, — уж ты-то, конечно, веришь во всё, что в Библии написано?

— Я правоверный христианин.

— Ну так позволь на веру твою сослаться. Там в одном месте говорится, что незримая рука начертала в покоях короля-нехристя — Валтасара, что ли, ежели не врут: «мене, текел, фарес». Почему же и эти слова не могла начертать? А смыл ливень эту латынь — так с него и спрашивайте. Не моя вина.