— Ага! Теперь вижу, какой ты умный человек!

— И если пакет с пятью печатями будет в моих руках, а старик тем делом нечаянно помрёт, не успевши ничего написать взамен, знаешь, что мне это принесёт?

— Как не знать! Усадьбу, землю, всё хозяйство! Всё тебе достанется — по прежнему завещанию. Понял, понял! Вижу, что ты умнейший человек. Вот это умный так умный.

— Ну, поверил теперь, что если ты принесёшь тот пакет…

— И ту новость, что сосед нечаянно помер, — наклонился к его уху цыган, — не успев взамен написать…

— …тебе нечего будет беспокоиться, как возместить свою пропажу. Можешь тогда ехать с дочкой в свою Татарию, где тебя никто не будет обижать.

— Хорошо. Очень хорошо. Остальное — моё дело. Больше двух дней Котофею не понадобится на такую работу. — И он начал считать по пальцам: — Значит, деньги! Это раз. Отомщу — два. Ципру заберу! Это три. Наубиваю вдосталь — четыре. И ещё деньги будут — пять. Будет сделано!

Скрепив сделку рукопожатием, цыган удалился так же, как пришёл. Шарвёльди отправился на боковую с чувством человека, который провёл день не напрасно. А цыгане за дверью заиграли новый, самый модный вальс, под звуки которого Бальнокхази и Мелани с раскрасневшимися лицами пошли опять кружиться среди веселящихся.

О, сколько ещё под солнцем тайн, ждущих своей разгадки!

Целые книги понаписаны о верованиях древних, все суеверия тропиков и полярных стран собраны учёными. Лишь об одном крае, заповедной родине мифов, где в жаркой атмосфере любви они плодятся нескончаемо и неустанно, молчит наука: о сердце девичьем.

О, сладостные суеверия любви!

«Если тайком отопью из стакана, а ты допьёшь после, тебе передастся моя любовь, и будешь скучать по мне, как я по тебе, о мой милый».

«Если, увидев тебя во сне, перевернуть подушку, то и я тебе приснюсь, о мой милый».

«Если подаренное им колечко в стакан опустить на его волоске, то сколько раз оно звякнет, столько лет меня будет любить мой милый».

«Если в подол его рубахи свой волос зашить, то по мне затоскует мой милый».

«А если, подумав о нём, иглой уколюсь, значит, мне изменяет мой милый».

«А дверь сама открылась, ты, значит, подумал обо мне: её твой вздох отворил, о мой милый».

«А имя успею твоё сказать, когда упадёт звезда, обо мне вспомянешь, мой милый».

«Куда полетит с моей руки божья коровка, в той стороне сейчас милый».

«Вверх полетела кудель с ладошки — моим, значит, будешь, мой милый».

«В ухе звенит — весть о тебе получу; покраснею — обо мне речь ведёшь, о мой милый».

«Ножницы, упав, воткнулись концом — к скорому свиданию с милым».

«Пучок распустился, волосы упали — к ссоре с милым».

«Платье наизнанку нечаянно надела — верен, значит, мне милый».

«Свеча оплывает с моей стороны — в другую влюбился мой милый».

«С пальца кольцо соскользнуло — умру из-за тебя, мой милый».

Каждая мысль, каждый предмет таят в себе любовное поверье, как травы, деревья, ручьи, моря, небеса древних поэтов — божественную душу.

Цветок, отвечающий: «Любит, не любит», пташка, щебечущая на крыше, сон, навеваемый изнурительным постом, вылитый в воду свинец, умывающаяся кошка — всё молвит, гласит о любви, и какая девушка не услышит, не поверит?

Бедные девушки!

Знали бы они, как мало мы, мужчины, достойны такой чести: поэтически одушевлять ради нас этот бездушный прозаический мир по заветам любовного многобожия.

Бедная Ципра!

Какой преданной своему господину рабыней была она!

Это была преданность большая, нежели какой-нибудь служанки-креолки. Та отдаёт ему труды своих рук, она же предавалась всеми помыслами.

С утра до вечера — только они: надежда и ревность, умильная нежность и не дающая покоя тревога, радость самопожертвования и горечь самоотречения, неистовая, палящая страсть и холодное отчаяние. Чередуясь, сплетаясь, непрестанно грызли они душу, и каждое слово, каждый взгляд боготворимого юноши давал им новую пищу. Сказал, сделал — и опять от зари до зари этот круговорот, не кончающийся даже во сне.

«Будь я собакой твоей, ты бы, наверно, иначе со мной обращался».

Вот что она сказала однажды Лоранду.

И из-за чего? Из-за того всего-навсего, что прошёл мимо, даже не пожав руку.

А другой раз:

«И на небе не была бы я счастливей!»

Быть может, беглое объятие вызвало признание столь горячее?

Как мало нужно этим бедным девушкам, чтобы возликовать или опечалиться!

В один прекрасный день во двор забрела старая цыганка.

В деревнях не принято гнать нищих, побродяжек. Дадут им мучицы, жирку, сальца кусочек: всем жить надо.

А те в благодарность погадают, предскажут судьбу. Кому своей судьбы узнать не хочется — почитай что даром?

Тем паче что проницательные цыганские глаза моментально отгадают, кому о чём не терпится узнать.

Ципра, однако, не охоча была до разговоров с захожими гостьями.

Ещё признают за свою по смуглому лицу, жгучим чёрным глазам и выболтают челяди: стыда не оберёшься. И она старалась уклониться от таких встреч.

Но эта углядела красивую барышню, так и повеличав её:

— В ножки кланяюсь милой барышне!

— Что ты меня «барышней» зовёшь? Не видишь, что прислуга я, варю, пеку здесь, на кухне, рукава засучены, два фартука на мне.

— Какая вы прислуга! Прислуга голову так не держит, нрав свой прямо не выказывает. А вы меня, барышня, сразу глазками к стенке будто пригвоздили.

— Коли так много знаешь, догадаться бы, дура, должна, что не барышня я, а сама хозяйка.

— Небось не дура, небось не слепая, — с плутоватым прищуром возразила цыганка. — Домашнюю голубку от дикой не отличу? Какая вы хозяйка, милая барышня, вы барышня ещё. Достаточно я женщин видела, со сколькими девушками разговаривала, мне да не знать, какие они. Девушка, та глаза прячет, потупляется, украдкой глядит, боится, как бы не заметили; а женщина открыто, прямо смотрит, будто ищет кого. Девушка, если скажет: я взрослая женщина, сейчас и покраснеет; была бы хозяйкой, улыбнулась. Барышня, девица вы, милая барышня.

Ципра уж и не рада была, что затеяла спор. Почувствовав, что и впрямь раскраснелась, бросилась к горячей печке, турнув оттуда служанку: замаскировать румянец отблеском пламени.

Смущение её прибавило цыганке бесцеремонности, и она подступила ещё ближе.

— Знаю и другое, моя красавица. Радость, милая барышня, с печалью вместе ходит. Быстро краснеешь — много, значит, грустишь, часто вздыхаешь.

— Ну, теперь и правда убирайся отсюда! — прикрикнула Ципра, рассердясь.

Но от цыганки не так просто отделаться, коли уж пристала.

— А я средство хорошее знаю горю помочь.

— Прочь с моих глаз, я сказала!

— Послушный станет милый, как барашек ручной, что за хозяйкой ходит.

— Не надо мне твоих средств.

— Да это не такое, не питьё, только маленькое колдовство.

— Выставьте её отсюда! — приказала Ципра служанкам.

— Ой, зачем, девушки, сами лучше послушайте! Кто же от средства такого отвернётся, кому знать не хочется, как парня приворотить? Чтобы, как ни норовил, а к другой не ушёл? Чего, Жужи, смеёшься, или я не угадала? А ты, Кати? Видела, видела я, как твой Йошка со старостиной дочкой через плетень переговаривался; вот бы пошёл на пользу приворот.

И вместо того чтобы избавить Ципру от осады, толпа хихикающих девушек кольцом обступила обеих. Отрезав все пути к отступлению, они с любопытством слушали цыганку.

— Простое совсем средство и не вредное, задаром секрет отдаю. — И она ещё ближе подвинулась к Ципре. — Когда в полночь соловей засвищет под твоим окном, приметь, на какой он ветке, разуйся, пойди босая, сломи её да посади в горшок, поставь к себе на окошко, воду во рту приноси да изо рта поливай; примется веточка — вернётся к тебе милый и не покинет никогда.

Служанки дружно засмеялись секрету цыганки.