И пока те трое были заняты собой и своим счастьем, она взяла Лоранда за руку, и оба, не сговариваясь, молча направились в сад, на берег ручья, где высилось угрюмое строение.

Дверь склепа за десять лет опять оплёл плющ, скрыв изречение над ней. Можжевельник сомкнул свои вечнозелёные ветви вверху.

Они остановились, обнялись.

Как много им сказали эти безмолвные, бессловесные объятия. Оба угадали тайные мысли друг друга.

Вокруг царила глубокая тишина. Но внутри, за увитой зеленью запертой, заржавленной решёткой, кто-то незримый вдруг будто пальцем постучал, напоминая: долг не весь оплачен!

Через час они вернулись в дом.

Там их встретили радостные голоса. И господа, и слуги — все весело гомонили, перекликаясь, переговариваясь.

— Я еду, — сказал матери Лоранд.

— Куда?

— Обратно в Ланкадомб.

— Новое радостное известие привезёшь?

— Да. Новую радостную весть привезу тебе, матушка. И тебе. — пожал он руку бабке.

Та поняла, что означает это пожатие.

Убийца ещё жив. Счёты не сведены полностью!

Лоранд обнял счастливую родню, поцеловал матери и бабушке руку. Бабушка вышла проводить его до коляски. Там поцеловала в лоб.

— Поезжай!

Тяжкое, суровое благословение заключалось в этом поцелуе.

Поезжай — и отомсти!

Предоставим счастливым радоваться!

А сами последуем за другим юношей, чьи светлые порывы, способные любящему сердцу подарить высочайшее блаженство, обратились в мрачную страсть, не сулящую пощады ненавистнику.

Вечерело, когда он прибыл в Ланкадомб.

Топанди ждал его с нетерпением и Ципру даже не подпустил к нему. Сразу подхватил и повёл в ту служившую лабораторией комнату, где предавались они рассуждениям и размышлениям о человеке и природе.

Пожилой владелец усадьбы был в очень весёлом настроении, что всегда служило у него признаком большого внутреннего волнения.

— Ну, братец, — сказал он, размашисто подавая Лоранду руку, — на этот раз я, кажется, попался. Давно мне хотелось выкинуть какую-нибудь капитальную глупость, поближе с комитатской каталажкой познакомиться, вот и выкинул. Добился своего.

— Да ну?

— Вот тебе и ну! Годика два мне теперь обеспечено. Ха-ха-ха! Такую штуку отмочил, что чудо. Посадят, конечно, ну да всё равно.

— Что же вы опять такое натворили?

— А вот послушай; долгая история. Начать с того, что Мелани твоя тем временем замуж вышла.

— Что ж, хорошо.

— Лишь бы ей было хорошо, мне-то ладно. Да чёрт нас одной верёвочкой связал, так что потерпи уж, выслушай, что тут Борча наплела Ципре, а Ципра мне передала. Всё до мелочи, для иллюстрации.

— Слушаю, — сказал Лоранд, садясь и положив себе сохранять безразличный вид, когда речь пойдёт о свадьбе Мелани.

— Ну так вот, когда вы уехали, Бальнокхази, ещё не зная об этом, сказала дочке: теперь тебе тем более, в пику им, нужно выйти за Дяли. Пусть видят: фанфаронство их мы не ставим ни во что. И сама написала Дяли: немедля, дескать, ворочайтесь в Ланкадомб, покажитесь на люди, мы ждём вас с распростёртыми объятиями. И не бойтесь братьев Аронфи! Глаз перед ними не опускайте, как и подобает дворянину. А посмеют оскорбить — имейте на этот случай пару хороших карманных пистолетов. Носите их всё время с собой, и вздумает вас кто своим ростом устрашить, прямо на того нацельте. И Дяли вскоре опять появился у нас в деревне — и принялся демонстративно разъезжать взад-вперёд у меня под окнами, будто вознамерился мне этим досадить. Ну, а мне-то что, я себе сказал: вам так больше нравится — и пожалуйста. Такие, видать, настали времена, что дамы тех предпочитают, кого оплёвывают, взашей гонят, за дверь выставляют. Знают ведь, за что; так чего я буду со своими вкусами мешаться. Решил, что вот нарочно ничего такого не выкину. Возьмусь за ум. Мудро-созерцательную позицию изберу при виде людской глупости. Самое большее, что себе позволю, это завещание переписать. Вместо прежнего, в котором племянницу Мелани делаю своей наследницей и которое в комитатский архив и церковному капитулу отдал на хранение, составлю другое, где она ни словом не будет упомянута, и оставлю у себя. Свадьбу сыграли с превеликой пышностью. Шарвёльди на сей раз не поскупился. Меня думал этим пронять. Созвал кого только можно, со всей округи, даже мне прислал литографированное приглашение. Вот оно.

Топанди вытащил из бумажника и протянул Лоранду листок веленевой бумаги, на котором значилось:

— Половинку себе можешь оторвать!

— Спасибо. Мне и целиком не нужно.

— Было как раз воскресенье. Шарвёльди так подгадал, чтобы и дёшево, и сердито: никаких трат, а вся деревня приоденется. И он в колокола, и поп в колокола, народ во все окна и двери выглядывает, ребятишки заборы, даже колодец облепили: ждут. Я тоже на веранде сел посмотреть. И вот потянулась целая вереница экипажей. Впереди, с Шарвёльди, посажёным отцом, — жених в роскошном, отороченном лебяжьим пухом бархатном ментике, в шапке с султаном из перьев цапли; сзади, с подружкой, — невеста в белом атласном платье и вся в фальшивых драгоценностях, если не врут.

— Вы, дядюшка, наверно, думаете, что я отчёт собираюсь писать в какой-нибудь модный листок, — перебил Лоранд нетерпеливо. — Зачем все эти подробности.

— Это я у английских романистов научился. Они всегда до мелочей описывают внешность для вящего правдоподобия. Мол, сами там были, своими глазами видели. Ну, ладно, упряжь, так и быть, не стану описывать. Подвигается, значит, вся эта торжественная процессия по улице, и вдруг навстречу, с противоположного конца — запряжённая четвёрней бричка с двумя господами назади, сухощавым и коренастым, и комитатским гайдуком на облучке. Поравнявшись со свадебным поездом, сухощавый останавливает бричку и кучеру Шарвёльди тоже велит остановить свою колымагу. С тем вылезает; коренастый — за ним, и всё, с гайдуком, подходят к жениху. «Вы — Йожеф Дяли?» — спрашивает сухощавый прямо по имени, без всякого титула. «Я», — отвечает тот в некоторой претензии, оглядывая запылённого господина: как это его, в отороченном лебяжьим пухом ментике на плечах, вот так запросто смеют останавливать и окликать. А господин открывает дверцу и ему: «А-я-яй, — говорит, — и хватает у вас духу?» Ну, друг наш Дяли, конечно, в толк взять не может, что это за новая мода: приставать на дороге с вопросом, хватает ли духу. Но сухощавый всё своё: «И хватает у вас духу?» Во что бы то ни стало хочет добиться ответа. «Какого духу?» — «Духу хватает у вас к алтарю невинную девушку вести в вашем положении?» — «Да кто вы такой и как смеете меня в чём-то обвинять?» — «Я исправник Миклош Дарусеги и еду разыскать вас и задержать ввиду решения венского королевско-кесарского суда, каковое придворной канцелярией препровождено к нам в комитат с предписанием: за мошенничество и неоднократные подлоги, где бы вы ни были и невзирая ни на какие поручительства, in flagranti[168] вас арестовать». — «Но, милостивый государь!» — «Никаких возражений! Вы ещё в Вене прекрасно знали, в чём обвиняетесь, и в Венгрию поспешили в надежде (кстати, безосновательной), что женитьба на землевладелице защитит вашу драгоценную персону от преследования по праву primae nonus.[169] Так что повторяю: как это у вас хватает духу на пороге тюрьмы за собой увлекать невинную девицу!»

— Бедная Мелани! — прошептал Лоранд.

— Вот-вот: бедная. Бедная Мелани тотчас лишилась чувств, бедная надворная советница позеленела от злости; бедный Шарвёльди расплакался, как дитя; бедные гости пустились обратно домой, а бедному жениху пришлось вылезти из разукрашенной кареты и, как есть, в лебяжьей оторочке, пересесть в грязную бричку исправника. Там ему, правда, дали плащишко прикрыться от пыли, но шапка-то с перьями осталась торчать на голове, вызывая общее любопытство. Вот несчастье! Право, я от души их пожалел. Но, кажется, пережил этот удар. Если б ещё не на улице, не у всех на виду. По крайней мере, не на моих глазах! Тогда ещё можно было бы в какой-нибудь романтической дымке преподнести всю эту катастрофу. А так — самая пошлейшая проза! Жених, которого у врат храма, в бархатном камзоле задерживают за жульничество, подлог, за филутерию![170] Тут и всё остальное наружу выплыло, все его махинации, за которые Гоэнштайнам, Вайтенау и прочим высоким особам придётся платиться, а прежде всего — тем легковерным финансистам, с кем от их лица дружок заключал свои сделки. Карьера его теперь окончена.