Миккель Тёгерсен не успел получить отпуск и отправиться в Иерусалим — для короля настали тяжелые времена; и часть пути Миккель проделал с ним вместе, в ночь плавания через Малый Бельт Миккель был рядом с королем.

Наступил час, когда королю воздалось за все, что он совершил в пору зрелого мужества, — камни, которые он метал в небеса, начали падать над его головой. Король поплатился за свою силу.

История кратко сообщает о самой тяжелой ночи, которую пережил король. То было 10 февраля 1523 года. Эта ночь сомнений и отчаяния была продолжением того, что случилось 7 ноября 1520 года: в тот день сила короля стала клониться к упадку. Да, сила короля кончилась, когда он применил ее на деле.

Король Кристьерн знал уже об отказной грамоте, обстоятельства складывались крайне неблагоприятно для него, непоправимое положение, в котором он очутился, было вызвано тем, что рухнуло, погребая его под своими обломками, возводившееся его трудами огромное здание: Швецию он завоевал посредством злодеяния и закрепил за собой жестокостью, и ныне она мятежно сбросила его владычество; в Дании он показал себя толковым и немилосердным правителем, поэтому и здесь против него вспыхнул бунт. Словом, коли ты с кулаком, так и тебя тумаком.

Недавно еще король пытался достигнуть соглашения со своим дядей, который сам стремился сесть вместо него на трон; не жалея себя, Кристьерн вдоль и поперек изъездил всю Ютландию, писал письма и вел переговоры; все старания пропали втуне. Он выбился из последних сил, вся его политика, очевидно, зашла в тупик окончательно и бесповоротно. И тут он начал сомневаться.

10 февраля вечером он отказался от своих замыслов. Он сел на корабль, чтобы переправиться на Фюн. Острова по-прежнему были привержены королю, и вся Норвегия стояла за него; однако он сознавал, что при сложившихся обстоятельствах его отказ от переговоров и отъезд из Ютландии означает для него отказ от своих замыслов и от борьбы за дело Дании. Переправа через Малый Бельт означает для него поездку в хароновом челне.

Было холодно и сыро, наступил вечер без света и без тьмы, промозглый воздух без дождя был насквозь пропитан влагой. Близ замка Хёнеборг король сел на корабль, перевозивший через пролив, с ним вместе десятеро спутников; посадка совершилась в тишине — только когда стали заводить коней, произошла некоторая суматоха. Остальная свита осталась на берегу, она должна была переправиться следом за королем завтра; провожатые стояли у кромки воды с факелами в руках, корабль, отчалив, направился в темную даль пролива.

Король сидел на самой корме, всем было видно его лицо, освещенное горевшим на ахтерштевне факелом, все догадывались, что сейчас происходит, и никто не проронил ни слова. Сперва плыли в молчании; его прервал король самым будничным вопросом, он осведомился о течении и о дрейфе судна. Голос его прозвучал на открытой палубе так спокойно и так безжизненно, что спутникам сделалось жутко и они оробело молчали.

Король немного погодя пожелал знать, как чувствует себя лошадь, которая давеча захромала, и Миккель Тёгерсен постарался ответить как можно пространнее. И опять все замолкли. Волны вздымались вокруг корабля, на штевне стоял человек и держал факел, и казалось, что волны тянутся на его свет. По временам все взоры обращались к факелу, чтобы посмотреть, хорошо ли он горит, не погаснет ли скоро; свита короля сидела по обоим бортам спиною к воде. Молчание всех тяготило, все от него изнывали.

— Нам не угодно, чтобы все сидели молчком, — сказал вдруг негромко король, и в его голосе вновь послышались былые отзвуки крутого и грозного нрава. — Это бунт! — добавил он с обидой и злостью.

Тут большинство из тех, кто там был, сперва откашлялись, кое-как собрались с мыслями и стали задавать друг другу вопросы о ценах на доспехи, о том, часто ли тот или другой бывал в Гамбурге, и обо всем, что только приходило на ум. Но это были разговоры больных, которые говорят про сквозняк, а подразумевают смерть. Но когда беседа потекла живее, король успокоился. Звучащие голоса поддерживали его дух, как будто он был девица, которая оказалась в лесу наедине с незнакомым мужчиной; она все говорит и говорит без умолку, чтобы только слышать, как звучит в лесу ее одинокий голос.

Гребцы неторопливо взмахивали веслами, мерно наклоняя и распрямляя одетые в мокрую овчину плечи, тень от надвинутых капюшонов закрывала у них пол-лица, они во все глаза смотрели на короля, уставясь на него преданным собачьим взглядом. Кони в середине перевозни вели себя довольно смирно, но время от времени они все же всхрапывали, смущенные близостью воды, и косили испуганным белым глазом. Колеблющийся свет факела озарял грубые просмоленные доски корабля; теперь среди плывущих завязалась общая беседа.

И король мог наконец, не отвлекаясь, предаться своим размышлениям. Пока они плыли в виду Ютландии, у него еще было довольно спокойно на душе; Ютландию он покидал. Он отказался от своих замыслов. Снова он мысленно перебирал все те тысячи мелких подробностей и сложных переплетений в неудавшемся плане своего правления. Окинув взором нынешнее свое положение, собрав воедино протяженное время, он прикинул все расстояния, взвесил те или иные возможности, наконец с болезненным напряжением представил себе их общий результат и тогда невольно склонил голову и бросил свое дело не сделанным.

Но вот померкли и скрылись из виду факелы на оставленном берегу, корабль вышел на середину Малого Бельта и поплыл в открытом море; тут король заколебался. И увидев огни Миддельфарта, он задумался о покинутой стране. Ведь это было его королевство; и увидел он Данию — как видение предстали перед ним все ее земли, действительно лежащие среди моря, как сумма протяженных пестрых пространств предстала эта страна.

На веки веков нерушима истина, что лежит меж двух голубых морей Дания, летом зеленая, желтая осенью и белая под зимним небом. Как заманчиво выступают из моря берега Дании, как берут за душу ее холмистые поля, то одетые хлебами, то сжатые и пустые. Солнце то выглядывает, то скрывается над холмистыми окрестностями Лимфьорда, где дует западный ветер — всегдашний жилец этих мест; и течение дней так разнообразно и так неизменно в Дании. Мелкие фьорды и их ответвления стократ повторяют эту страну, и открытый простор Эресунна похож на врата, через которые ты наконец входишь в эту страну. Здесь реки текут, вливаясь в моря, стоят леса близ морских берегов, ты следишь за полетом чайки, перед взором твоим мелькает в вересковой степи скачущий заяц; солнце и безмятежность — вот она, Дания!

И покинув эту страну, ибо прежде, до этой минуты, король был совершенно уверен, что ее покидает, он вдруг с такой силой вспомнил ее в своем сердце, что понял — нет, он ее не покинет!

— Поворачивай назад! — неожиданно приказал король и во весь рост встал на палубе. Все, кто с ним плыли, умолкли так внезапно, словно единый язык замолчал, а гребцы застыли на взмахе и все воззрились на короля. Король Кристьерн повторил свое приказание, но миролюбивым тоном. Повинуясь распоряжению, тяжелый корабль развернулся. И вот они снова поплыли, как раньше, назад, на середину пролива, — огни Миддельфарта растаяли вдали. Никто не посмел спрашивать у короля, отчего он переменил свое решение, но у всех отлегло от сердца, а поэтому все молчали. Пока не вспомнили давешнего приказания и не принялись усердно вести болтовню.

Решившись повернуть назад, король все больше воодушевлялся. Ведь он возвращался к своим королевским замыслам, к цели своей жизни, и по мере того как они, воспрянув, вставали перед ним, укреплялся его дух. Осуществленное решение, корабль, несущий его в Ютландию, это само по себе как бы служило утешительным залогом того, что все трудности он преодолеет, и король перестал думать о чем-либо, кроме своих планов. Он зрел в грядущем объединенный Север, представлял себе воцарившееся в его землях спокойствие и себя самого признанным главою всех подвластных стран. В душе он еще раз одобрил правильность намеченных на будущее мер; он мысленно рассмотрел свои законы и усовершенствования и нашел, что они хороши. Он вспомнил о своих планах подавить торговый промысел Любека, чтобы сосредоточить торговлю в своих руках для обогащения Северных стран; он еще раз ясно увидел всю несообразность и вредность дворянских привилегий, у него просветлело на душе при мысли о провинциальных городах, в которые придет процветание, и о крестьянстве, которое получит свободу, чтобы новые богатства добывать из земли. Своим мысленным взором он видел сословия своего государства в виде громадных, протянувшихся на много миль во все стороны площадок, расположенных на разных уровнях, и он видел, как одна громадная площадка должна приподняться, а другая опуститься, чтобы они сравнялись под действием неослабевающего нажима властительной руки, лежащей на рычагах правления.