Стоя на верхней площадке лестницы, Аксель провожал взглядом ее фигурку, закутанную в просторный плащ; сойдя вниз, она обернулась и кивнула ему, нежное личико ее все светилось белизной, озаренное сверху факелами. И вот она ушла и пропала.

В зале осталось совсем немного танцующих, все спустились вниз, чтобы выпить.

Там Аксель наткнулся на Миккеля Тёгерсена; тот, уже без доспехов, сидел в одиночестве за кружкой пива. И Аксель едва не кинулся на шею молчаливому вояке. Вдвоем они опорожнили несколько кружек.

Они посидели, перебросились какими-то незначительными словами — Акселю нравилось слушать мягкий голос Миккеля. В просторной гриднице шумело, набирая силу, праздничное веселье, отовсюду слышался звон бокалов и радостные возгласы. Отражаясь от сводчатого потолка, слетали вниз гулкие отзвуки царившего внизу слитного шума. Немецкие солдаты понемногу пьянели от обильных возлияний, то тут, то там вспыхивали стычки. Почти все горожане уже разошлись по домам.

Тут Аксель, перегнувшись через стол и впившись в Миккеля немигающим взглядом, сделал ему одно предложение, он говорил приглушенным голосом в тоне, не допускавшем сомнений. Миккель дернул себя за кончик носа, что служило у него редким знаком веселого расположения, — мысленным взором он уже видел корабль; поглаживая усы, он кивнул Акселю.

Дело было в том, что в это время среди шхер возле Стокгольма стояла на якоре любекская флотилия, это были купцы, которые прибыли к Стокгольму по приглашению короля Кристьерна, чтобы снабжать продовольствием осаждающую город армию. Часть кораблей уже покинула шведские берега, однако знаменитая гигантская каравелла, груз которой составляли так называемые farende frouwen[9], все еще оставалась на внешнем рейде. Этот корабль снарядил в плавание богатый любекский купец и отправил его вместе с грузом странствовать вдоль всего побережья, делая остановки в тех местах, где можно было встретить большое скопление ландскнехтов.

Аксель и Миккель тут же встали из-за стола, забрали свое оружие и двинулись в город. Стояла тьма, над землею стелился туман, было около трех часов ночи. Улицы были безлюдны, нигде ни огонька, несколько раз они даже падали, наткнувшись во тьме на какой-то хлам, который валялся под ногами; наконец они добрались кое-как до Южных ворот и уговорили стражника, чтобы он их выпустил. Под мостом вблизи городской стены обыкновенно дожидались на воде лодки, которые сдавались внаем, но в эту ночь ни одной не оказалось на месте. Осторожно ступая, приятели направились по узкой кромке берега на восток и, пройдя довольно далеко, набрели на лодку; сломав замок, они сели в нее и поплыли.

До стоянки кораблей надо было проплыть порядочное расстояние, и прошло немало времени, прежде чем впереди блеснули сквозь туман корабельные огни. Корабль, к которому они стремились, стоял крайним слева. После того как они минут десять поработали веслами во тьме и сырости неприветливой ночи, они увидели стоящую на якоре каравеллу, в туманной мгле возникла перед ними ее высокая корма.

Каравеллу нетрудно было найти, на борту кипело такое празднество, что слышно было издалека. Три фонаря — по одному на каждую мачту — озаряли светом палубу и корабельные снасти, палуба кишела людьми. Вокруг трех красных лун, подвешенных на мачтах, в туманном воздухе стояло широкое сияние.

— Вот куда запропастились все лодки, — сказал Аксель, негромко посмеиваясь, когда они проплывали под утлегарем. Действительно, вокруг якорной цепи покачивалась бок о бок целая флотилия лодок.

Сверху гостей окликнули по-немецки, то был суровый голос начальника. А над головами у них грозно разевал зубастую пасть резной дракон, которым был украшен нос корабля.

— Gute Freunde![10]— громко отозвался Аксель и, выскочив из покачнувшейся под ним лодки, ухватился за свисающую с борта веревочную лестницу. Шкипер протянул ему руку и помог перелезть на палубу. Миккель привязал лодку и последовал его примеру.

Возле мачт под фонарями стояли пивные бочки, вся палуба была уставлена маленькими парусиновыми палаточками, занавешенными с одного конца. Кормовая надстройка была ярко освещена изнутри, и оттуда доносились громкие звуки флейт и свирелей, веселье и звон бокалов. Голоса были женские. И как же они согревали душу среди соленых морских зыбей! Они напоминали о домашнем уюте, сердце радовалось при звуках нежных голосов в неприютном и суровом корабельном окружении. Просмоленные палубные доски ходуном ходили от веселья, которое царило внизу и наверху, внутри и снаружи, весь корабль плавно покачивался на волнах. Из люков высовывались края перин и подушек.

Возле Акселя и Миккеля послышались легкие шаги, кто-то приближался к ним легкой походкой, но все же доски слегка пружинили под здоровой тяжестью взрослого человека. Из помещения показалась девушка в светлых одеждах, быстро направилась к ним и, не тратя лишних слов, стала обнимать гостей, ластясь и воркуя, так что оба сразу почувствовали себя согретыми ее дивной близостью.

Все вместе они пошли туда, откуда светил огонь фонарей, и были встречены приветственными криками и подъятыми бокалами; едва взглянув в лицо девушке, Аксель поспешно склонился; у нее были сросшиеся брови. Он склонился и, запинаясь, спросил по-немецки:

— Как звать тебя, белозубая?

Она отозвалась низким бархатным голосом, словно давно ждала его прихода и знала, что он появится:

— Люсия.

На другой день около полудня Миккель и Аксель воротились на берег. Они отправились на квартиру Акселя, он жил в чердачной каморке наверху высокого дома, фасад которого выходил на Большую площадь. Перед ними стоял кувшин с пивом, у обоих был заспанный и потрепанный вид. Однако глаза у них светились от потаенного удовольствия и оба, хотя с больной головой, предавались приятным воспоминаниям.

Особенно довольным и веселым казался Миккель, у него был торжествующий и почти вызывающий вид. Если внимательно приглядеться, в глазах у него было заметно какое-то почти женственное выражение, как будто он готов сейчас не то заключить в объятия весь мир, не то с таким же успехом пожелать ему провалиться ко всем чертям в тартарары!

Аксель не понимал, в чем дело, и с любопытством присматривался. На корабле он узнал про Миккеля нечто любопытное. Среди ночи он услыхал громкие стоны, они доносились снизу из-под палубы, это были мучительные, протяжные вопли. В этих жалобных криках было что-то такое, отчего сжималось сердце: в них слышалась нечеловеческая тоска. Аксель хотел броситься на помощь; тогда ему сказали, что это кричит его рыжеусый приятель, ничего особенного с ним не случилось, просто в стельку пьян. Аксель все-таки пошел в трюм и увидал Миккеля; Миккель был не похож на себя, он лежал с перекошенным лицом, как злодей, привязанный к пыточной скамье. У Акселя до сих пор стояли в ушах эти жалобные стоны, которые издавал Миккель, при этом он изгибался дугой, касаясь опоры только пятками и затылком, его выкаченные глаза в страшной муке неподвижно глядели в потолок; Аксель слышал, как он задавлено хрипел и скрежетал зубами. Но теперь Миккель, как видно, чувствовал себя превосходно, лучше некуда.

Аксель перевел взгляд на круглые зеленоватые стекла окна. Сквозь него пробивался солнечный свет. Аксель распахнул раму. На улице был солнечный день. Крыши домов белесовато отсвечивали, внизу еле полз по протоке низко сидящий в воде ког, подставив ветру клочок одного паруса, а вдалеке вставала высокая башня , ярко освещенная, она была отчетливо видна на фоне леса, можно было различить даже щербины в ее кладке, оставленные ядрами во время недавней осады. На площади под окном еще не просохла грязь и стояли лужи после вчерашнего дождя.

— Глянь-ка, Миккель, — воскликнул вдруг Аксель. — Похоже, в замке снова затевается праздник.