После Оденсе с севера налетел шквальный ветер с проливным дождем. Отто пригнулся, но поскакал еще быстрей. Вскоре на него опять накатило бешенство: неужели этот верблюд не может идти ровнее! Ураганный ветер заставил всадника свеситься набок, он громко заорал и несколько раз огрел безропотное животное по шее, так что оно припустило в карьер. Буря все крепчала. Скрипя от ярости зубами, Отто погонял коня. И вдруг — нате! Жеребец нелепо подпрыгнул и после нескольких бестолковых скачков неожиданно встал. Отто Иверсен просто взвыл от злости. Молиться было не в его привычках. Он спешил домой, скорее — домой!

Во всех постоялых дворах, где Отто Иверсену приходилось делать остановку, у конюхов, окидывавших коня взглядами знатоков, появлялось на лицах какое-то торжественное выражение: неизреченный приговор их гласил: нынче — конь, завтра — разбитая кляча.

«Анна-Метта!» — думал Отто Иверсен, во время переправы через Малый Бельт. «Анна-Метта!» — произнес он однажды вслух, проезжая лес возле Вейле. Два дня он бился и воевал со своим конем, одолевая холмы, леса и броды, — мимо крестьянских хуторов, деревенских церквей, мимо странствующих торговцев, мимо лачуг и пасущихся телят. Был дождь, и было вёдро. Перелетные птицы стаями летали над пожелтевшими лесами. А к ночи он добрался до Раннерса, ворота оказались уже заперты, но он объехал город, вплавь перебрался с конем через реку и продолжал свой путь.

Спускаясь на рассвете с крутого холма, Отто Иверсен вдруг почувствовал, что конь под ним изогнул спину горбом, передние ноги у него подломились, и он грянулся вниз, головой оземь. Отто Иверсен слез с седла, приподнял коню морду, но у того и глаза уж остекленели. Конь дрыгнул раз-другой длинными своими ногами и околел так же молча, как прежде; в мучениях, напрягая все свои силы, он проскакал из конца в конец всю Данию. Отто Иверсен снял с околевшего коня сбрую и пешком отправился в ближний городок.

Пополудни Отто Иверсен прискакал домой на новой лошади. Скача во весь опор, он перевалил через гряду холмов, в считанные минуты пересек всю долину и на полном скаку осадил коня перед домом Йенса Сивертсена; он спрыгнул с седла и, тяжело дыша, подошел к крыльцу. Йенс Сивертсен не спеша отворил дверь и вышел с непокрытой головой навстречу гостю.

— Анна-Метта! — выпалил Отто Иверсен. — Где Анна-Метта?

— Анны-Метты нету дома, — ответил ему Йенс Сивертсен и, бросив на Отто растерянный взгляд, добавил — Давно уж нету.

— Что такое? Куда же она подевалась?

Йенс Сивертсен нагнул голову, точно защищаясь от студеного ветра. Хотел было ответить, да увидал, как молодой барин вдруг весь посерел и на глазах осунулся; старик смутился и промолчал.

— Куда она делась? — спросил Отто со страхом.

— Уехала в Саллинг и нанялась в услужение, — сообщил ему Йенс Сивертсен и, сам не свой от горя, подошел к коню и стал разглаживать растрепанную гриву. Конь, пофыркивая, потянулся к нему мордой, а Йенс все ласкал и поглаживал его, ровным голосом повествуя о том, что здесь произошло за время отсутствия Отто Иверсена.

— Уж, значит, месяц будет, как она уехала. С тех пор сгинул куда-то и сынок Тёгера, тот, что приезжал к нам из Копенгагена. Ушел будто бы в море порыбачить — так люди мне сказывали, когда я вернулся. Я так думаю, что их, должно быть, отнесло течением к Саллингу.

При этих словах Йенс Сивертсен неуверенно взглянул на своего слушателя.

— По первоначалу я долго искал и людей на том берегу расспрашивал, но никто их не видал, и люди ничего не знали. И вот только четыре дня назад я ее разыскал, она нанялась в батрачки на один двор в Вестерсаллинге. Домой она нипочем не захотела вернуться, я уж и так и этак ее уговаривал — ни в какую.

Йенс Сивертсен понизил голос:

— На вид по ней ничего не заметно — жива и здорова. Только вот очень уж убивается. А Миккель… про него с нею и заговаривать не смей. Он-то смылся и был таков.

Йенс Сивертсен опять поднял голову, и по его горько сжатому рту можно было прочесть всю правду.

— Это ведь он все натворил, — добавил старик торопливо и лихорадочно, но в то же время с большой убежденностью.

Видя, что Отто Иверсен по-прежнему молчит, Йенс аккуратно расправил еще одну прядь лошадиной гривы и продолжал свою речь:

— Кузнецу Тёгеру все это, как и мне, тоже не в радость. Сына теперь не воротишь, да еще сраму не оберешься. Вот так вот живешь и не знаешь, что тебя ждет, иной раз и до старости еще не дожил и вдруг — на тебе! Вот я и говорю…

Положив подбородок на шею коня, Йенс в глубоком раздумье устремил взгляд на фьорд, где катились холодные волны под низко нависшими хмурыми тучами. Наконец он обернулся и поглядел немного на лицо Отто Иверсена. Какое там! Это было и не лицо вовсе, по нему точно тряпкой прошлись, все черты мучительно сжались в кулачок, и оно стало похоже на мордочку задохшейся в дыму кошки.

Йенс Сивертсен отпустил лошадь и отошел в сторонку, бормоча про себя какое-то слово, обрывок молитвы.

А Отто вскочил в седло, уселся поудобнее, сказал коню «но!». И шагом, нога за ногу, поехал к себе домой, в Мохольм.

В самый разгар лета, когда солнце стоит в зените и все живое цепенеет от раскаленного зноя, случается порой, что в самый полдень с южного края небес вдруг низвергается поток лучей, в белый дневной свет врывается еще более ослепительное сияние. И ровно через полгода, когда фьорд скован льдом, а вся земля покоится под снегом, ее вновь посещает то же призрачное видение. Среди ночи ледяной покров фьорда внезапно из конца в конец разрывают трещины под грохот канонады, похожей на рев обезумевшего зверя. Мужики прокапывают в сугробах узкие тропинки от своего крыльца к скотному двору. Где-то там сейчас тролли и эльфы, где глас природы? Пожалуй, уж и йовен помер и поминай как звали. Все сравнялось. Ущербно стало существование. Все попряталось — быть бы только живу. Вот рыщет в дубняке лисица, но провалилась по брюхо в сугроб и, насмерть перепугавшись, выкарабкивается из снега.

Тихая настала пора. Морозная мгла навеки закрыла фьорд. Из заледенелой его пустыни доносятся странные вздохи, одинокий рыбак колет лед на своей проруби.

И вот ночью снова повалил снег, весь воздух стал снежным, ветер несет потоки стужи. Ни души не видать окрест. Вдруг подъехал к переправе у Вальпсунна всадник. Путь надежный проложен для всех на другой берег; и, не замедляя бега, всадник крупной рысью выезжает на лед.

И полетели из-под копыт гремучие молнии, и рев прокатился по фьорду на много миль кругом; вытянув шею, конь рассекает порывы метели: конь — могучий скакун, так и мелькают неутомимые ноги.

Откинуло ветром серый плащ всадника, под ним — голые кости, меж ребер вихрится снег. Это сама смерть скачет по земле. Череп с тремя волосинами украшен короной, железная коса через плечо — словно победное знамя.

У смерти свои причуды — завидев в ночной тьме огонек, она вздумала остановиться. От хлопка по крупу конь взвился в воздух и мигом исчез. Остальной путь смерть идет пешком, словно человек, который откинул все заботы и побрел себе куда глаза глядят.

При дороге на ветке сидит в полосах падающего снега и непроглядного мрака ворона, башка у нее велика для птичьего тела, мерцает блестящий круглый глаз — ворона признала путника; склонив набок голову, она беззвучно хохочет, широко разевая клюв, высунув длинным жалом язык, — такой смех разбирает ворону, что, того гляди, свалится с ветки. Она долго провожает идущую мимо смерть взглядом, полным пронзительного веселья.

А смерть шествует дальше. Вот она догнала человека, уже дотронулась рукой до спины и оставила лежать на дороге.

Огонек. Не сводя глаз, смерть идет на свет. Следуя путеводному лучу, она долго тащится через замерзшую пашню. Наконец впереди показался домик, и смерть ощутила вдруг дивное тепло: вот она и пришла домой, тут ее извечный приют. Долго она не могла сыскать родного дома. Теперь-то, слава богу, нашла. Смерть вошла, и двое одиноких стариков приняли путника. Они-то увидели перед собой странствующего подмастерья, изнуренного и хворого. Тот, не говоря ни слова, лег в постель — сразу видно, что болен бедняга. Больной лежит на спине, хозяева ходят подле него со свечой, он про них забывает.