В канун Нового года связисты перебрались в дом, и баня наконец-то была использована по прямому своему назначению. «С сего числа перешли в фазу блаженства!» — улыбаясь, отметил Галушка.

Двухручной пилой напилили снегу — Гальченко долго не мог привыкнуть к тому, что снег в Арктике не копают, а пилят, — потом завалили белые брикеты в котел, натаскали дров. Галушка вызвался протопить печь, но проявил при этом чрезмерное рвение и чуть было не задохнулся от дыма.

Мылись, надо полагать, истово, по-русски, хлеща без всякого милосердия друг друга мочалками, с азартом.

И вот жители Потаенной, свободные от вахты, усаживаются за новогодний праздничный стол — красные, как индейцы, распаренные, довольные…

Ради праздника светили четыре лампы.

Насколько могу судить по рассказам Гальченко, проблема лампового стекла стояла в Потаенной очень остро. Со второй половины ноября и до середины января здесь царила ночь. Поэтому в быту и в повседневной работе использовали керосиновые лампы с самодельными стеклами из бутылок и банок.

Гальченко посвятил меня в суть этой нехитрой «робинзонской техники».

На донышко бутылки или банки наливалось немного горячего машинного масла, затем ее опускали в снег. Миг — и донышко обрезало, как по ниточке!

Тимохин прикреплял к лампе сработанный им металлический диск, устанавливал стекло, над ним приделывал картонный или жестяной абажур.

Гальченко говорил, что такие самодельные ламповые стекла служили, в общем, добросовестно, но, к сожалению, недолго. Они были чересчур толсты и спустя какое-то время лопались.

Конопицин пробовал приспособить для освещения кухтыли,[12] которые выбрасывало море.

Требовалось пробить в кухтыле две дыры — сверху и снизу, чтобы превратить его в ламповое стекло. Однако это редко удавалось даже Тимохину. При опускании в снег кухтыль обычно разлетался на куски…

Щурясь, от непривычно яркого света и улыбаясь друг другу, Конопицин, Тюрин, Галушка и Гальченко сидят за столом. Старшины Тимохин и Калиновский несут новогоднюю вахту.

На столе фляга. Мичман Конопицин разливает спирт по чашкам.

Выпито сначала за победу, потом, по военной традиции, за Верховного Главнокомандующего…

— Жаль, начальство из Архангельска не на нашем банкете! — сетовал Конопицин, доливая в чашки остатки спирта.

— А на биса воно нам, начальство, та ще й под Новый год? — простодушно спросил Галушка.

— А как же! Чтобы ходило вокруг дома, ахало и удивлялось: ну и дом! Это же надо — зимой, в условиях Арктики, отгрохать такой дом! А потом, наудивлявшись, чтобы поощрило лучшего строителя ценным подарком. Кто у нас лучший строитель?

— Вы?

— Не угадал. Славный холмогорец Тюрин! Так выпьем же разгонную за его здоровье!

— Для холмогорцев в Арктике, понятно, все свое, привычное, — продолжал Конопицин. — А ты и не знал, Валентин, — обратился он к Гальченко, — что Тюрин у нас человек родовитый. Ого! Еще и какой родовитый! На таких, как он, раньше вся Новая Земля держалась.

Тюрин, как я уже говорил, был из молчаливых.

— Расспроси хотя бы, — настаивал Конопицин, — как он невзначай наткнулся на могилу предка своего.

Но Тюрин еще больше застеснялся, стал отнекиваться, бормотать, что, может, это вовсе и не предок его был. Вот и пришлось Конопицину рассказывать.

До войны Тюрин охотился с отцом на Новой Земле. Как-то раз ехали они на собаках, пересекая скалистое ущелье, подножие ледника, и вдруг увидели перед собой крест, врытый в землю. Поперечная перекладина отсутствовала — давно уже, видимо, сорвало ее ветром. В столб была врезана ножом надпись — большими прямыми буквами: «Здесь жили, зимовали, горе горевали холмогорец Яков Ильич со товарищи. Мир праху их!» Ни даты, ни фамилий! Сами себе, стало быть, загодя устроили отпевание, когда на спасение не осталось уже ни малейшей надежды. Отец приказал Тюрину списать эту надпись на бумажку. Хотел разузнать у старых людей дома о Якове Ильиче. Может, то был дальний родич, о котором сохранились смутные семейные предания? Война, однако, помешала выполнить это намерение.

Гальченко собрался поподробнее расспросить Тюрина о том, как выглядел деревянный крест без перекладины, но тут мичман приказал ему отнести праздничный ужин на сигнально-наблюдательный пост Калиновскому.

Ночь была настоящая новогодняя — лунная. И это заставляло сигнальщика-наблюдателя удвоить бдительность. Именно в такую ясную погоду можно ждать очередного налета.

В ту тихую новогоднюю ночь небо было непередаваемо прекрасно. Медлительное мерцание словно бы чуть колеблет плотный морозный воздух и неуловимо переходит в мерцание всхолмленной ледяной поверхности моря под обрывом.

В мерцании будто растворяются очертания предметов, расстояние до них делается неверным, обманчивым. Гальченко отошел от дома на несколько шагов и оглянулся. Дом со снежной нахлобучкой утонул в огромных сугробах, стал неотличим от них, исчез из глаз. Гальченко поднимался в полнейшем мраке, крепко прижимая к себе сверток с едой и железную банку с чаем, заботливо завернутые в ватник.

— Ты, Валентин?

— Я, товарищ старшина. Покушать вам и попить принес.

— А, чай! Горячий? Это хорошо. Ветер с моря задул.

Пока Гальченко взбирался по лестнице, погода изменилась — обычные штучки Потаенной. Небо заволокло дымкой. Над замерзшим морем наперегонки понеслись маленькие вихри.

Башнеподобная фигура в тулупе до пят двинулась Гальченко навстречу.

— Клади сюда! Осторожней! Лампу не свали! Ну, как там дома у вас? Перевернули чарочку? Ну-ну! А я пока чайком погреюсь. С вахты сменюсь, тоже чарочку переверну за победу. Сейчас вся Россия, я думаю, за это пьет…

Гальченко раскутал ватник, положил на стол пакет и рядом с лампой поставил банку. Со стороны моря стекло «летучей мыши» загорожено было металлическим щитком. Только круг света падал на раскрытый вахтенный журнал.

Ого, запуржило! Вот тебе и новогоднее ясное небо!

Кинжальными ударами ветер пронизывал кабину, сбитую из досок. Пол дрожал под ногами, пламя в лампе под колпаком колебалось и подпрыгивало.

Гидрографический знак словно бы даже кренило. Гальченко почудилось, что и вышку, и его, и Калиновского подхватило ветром и вместе со всей Потаенной потащило куда-то на запад над ледяной пустыней моря.

— Ну, с Новым годом тебя, Валентин! — сказал Калиновский, поднимая кружку с чаем.

— И вас, товарищ старшина!

«Какой же будет, — подумал Гальченко, — этот новый, тысяча девятьсот сорок второй год? Что он принесет России и нам в Потаенной?..»

Известно было, что гитлеровское военно-морское командование непрерывно наращивает силы в фиордах Норвегии.

Мы в штабе, признаться, сами с тревогой думали об этом в новогоднюю праздничную ночь.

Бросьте взгляд на карту, и вы убедитесь в том, что эти фиорды, глубокие скалистые коридоры, чрезвычайно удобны для засады. Они находятся как раз на пути союзных конвоев, направлявшихся с военными грузами в Мурманск и Архангельск. Самолеты гитлеровцев, барражировавшие над Норвежским и Баренцевым морями, доносили о приближении очередного конвоя, и тотчас же из фиордов на перехват выходили военные корабли.

Однако, судя по событиям, развернувшимся позже, в августе тысяча девятьсот сорок второго года гитлеровское командование вынашивало планы ударов не только по нашим внешним, но и по внутренним морским коммуникациям, то есть по Центральной Арктике.

Позвольте в связи с этим напомнить вам о гезелльшафтах. Дело прошлого, однако, иной раз, я считаю, не мешает кое-что перетряхнуть в памяти. Имею в виду те немецкие акционерные общества и компании, которые во время Великой Отечественной войны нацеливались на богатства Советского Союза.

Это, как вы знаете, полностью вытекало из программы, начертанной в «Майн кампф». В качестве компенсации за африканские колонии, утерянные после первой мировой войны, Гитлер посулил своим капиталистам «обширные, богатые полезными ископаемыми, малонаселенные пространства на Востоке», проще говоря, предлагал колонизировать нашу Россию.