Будто поняв, о чем идет речь, Заливашка безнадежно-тоскливо завыл.

— Чтобы я сам его пристрелил? Я же не смогу, товарищ мичман.

— Сможешь! Что это значит: не сможешь? Твоя собака, из твоей упряжки, ты, значит, и должен ее пристрелить. Тюрин, принеси-ка Валентину его винтовку!

Тюрин сбегал за винтовкой, потом они с Конопициным ушли в баню, которая служила тогда еще жильем. А Гальченко, держа винтовку в руках, остался стоять возле Заливашки.

Ну что дальше рассказывать? Делать было нечего, он выполнил приказ командира. От выстрела его остальные собаки шарахнулись в сторону и завыли…

Плакал ли он? Говорит, что нет, удержался как-то. По его словам, с моря дул очень сильный ветер, а слезы на ветру сразу обледеневают и веки слипаются, не видно ничего.

Вошел он в баню, молча повесил винтовку на бревенчатую стену. Никаких расспросов, никаких соболезнований! Конопицин играл в домино с Галушкой и Тюриным. Гальченко быстро разделся, разулся, вскарабкался на вторую полку и отвернулся к стене. Внизу как ни в чем не бывало продолжали деловито хлопать костяшками.

Несколько минут еще прошло.

— Заснул? — спросил кто-то, кажется, Тюрин.

— Притих. Заснул, надо быть.

Конопицин встал из-за стола, шагнул к нарам и старательно укрыл Гальченко своим тулупом.

— Печка сегодня греет не особо, — пояснил он, словно бы извиняясь перед товарищами. — А ему на вахту через час…

Дом в Потаенной строили полярной ночью.

Примерно между тринадцатью и пятнадцатью часами чуть светлело. Это было немного похоже на предрассветные сумерки. Но как ни старалось, как ни тянулось к Потаенной солнышко из-за горизонта, лучи уже не могли достигнуть ее.

Со второй половины ноября над Карским морем воцарилась полярная ночь. Но строители продолжали работать.

Когда наступало полнолуние, видимость, по словам Гальченко, делалась вполне приличной, гораздо лучше, чем в средних широтах. Правда, тени, отбрасываемые предметами в лунном свете, были совершенно черными. К этому приходилось приспосабливаться.

При свете звезд тоже можно было работать, хотя и не так хорошо. А вот северного сияния Гальченко не терпел. Говорит, что в нем было что-то неприятное, злое, противоестественное.

Оттенки красок на небе беспрерывно переливаются, меняются — от оранжевого до фиолетового. Очертания самые причудливые, даже изысканные. То свешиваются с неба светящиеся полотнища, прочерченные полосами, тихо колеблющиеся, будто от дуновения невидимого ветра. То возникает вдруг огромный веер из разноцветных, торчащих во все стороны перьев. То в разных участках неба, точно пульсируя, вспыхивают красноватые пятна, исчезают с головокружительной быстротой и снова появляются.

Гримасы вероломного полярного божка!

Впрочем, может быть, это чисто индивидуальное восприятие, не знаю. Как бы там ни было, вкусы мои с Гальченко в данном случае полностью совпадают.

«Матка[10] дурит на пазорях[11]». Вы вспомнили старинную поморскую примету.

И в самом деле, какого, самого уравновешенного штурмана, прокладывающего курс при помощи магнитного компаса, не выведут из себя причуды его в связи с блекло-оранжевыми, красноватыми и фиолетовыми пятнами, пробегающими по небу? Но ведь на большинстве наших кораблей давно уже применяются гирокомпасы, приборы, не чувствительные к магнитным бурям. Да и Гальченко был связистом, а не штурманом.

Может быть, мы с Гальченко не любили северное сияние потому, что оно отрицательно влияет на радиосвязь, вызывает сильные помехи.

Но главное, думается мне, все же в строительстве дома. Судя по описаниям Гальченко, строителям было очень трудно примениться к вероломно-изменчивому свету, падавшему сверху на снег, как бы из гигантского витража. Свет этот внезапно ослабевал или совсем затухал, потом так же внезапно вспыхивал — с яркостью, от которой ломило в глазах. При этом северное сияние то и дело меняло свое место на небе. То разгоралось прямо над головой, то едва пробивалось издалека сквозь мрак, возникая низко, у самого горизонта, как зарница.

Я рассказываю про строительство дома, потому что оно имеет непосредственную связь с тем спором, который вскоре возник между связистами Потаенной о послевоенном ее будущем, а через непродолжительное время нашел свое воплощение в эскизе карты…

Забыл сказать, что перед самым ледоставом связисты выловили из воды несколько бочек с горючим и перестали теперь дрожать над каждым его галлоном.

Когда небо было затянуто тучами, мичман Конопицин отдавал приказание Галушке запустить движок. В снег втыкали шест и подвешивали к нему электрическую лампочку. Пускали в ход и фонарь, названный «летучей мышью». Преимущество его, как вам известно, в том, что он не боится ветра. Ламповое стекло загорожено проволочной сеткой.

У связистов было два таких фонаря. Один постоянно горел на вышке в кабине сигнальщика-наблюдателя. Другой использовался исключительно на строительстве.

К середине декабря связисты срубили стены и хорошенько проконопатили их. Тамбур был дощатый, доски пригоняли плотно одна к другой.

— Нельзя даже дырочку от гвоздя в стене оставить! — предупреждал Конопицин. — Пурга поднимется, и за ночь в эту дырочку целый сугроб надует!

Щели вместо мха или пакли приказано было забивать капковой ватой и чтобы не торчала как попало, а была ровненькая — жгутом!

Крышу покрыли листами из железных оцинкованных бочек, принесенных морем.

Да, обыкновенные бочки от американских плотов, доверху набитые капковой ватой, которая не давала им утонуть!

Связисты Потаенной выламывали днища у этих бочек, разрубали стенки по вертикали, листы, полученные таким способом, развертывали и выпрямляли, а потом крыли ими крышу, как черепицей.

Чем разрубали бочки? Вопрос законный.

Еще в августе запасливый Конопицин подобрал неподалеку от поста проржавевшее ружьишко, брошенное каким-то охотником, а может, и одним из рабочих Абабкова. Тогда еще Гальченко взял грех на душу, подумал о Конопицине: «Ну и Плюшкин!» И очень глупо подумал. Когда подошло время строительства, из ствола старого ружья мичман смастерил отличные зубила. Ими-то связисты и расправлялись с бочками.

В доме поставлено было две печи — все из тех же американских бочек. Труба была с навесом, чтобы не задувало ветром, а, главное, чтобы дым не поднимался стоймя над крышей. О, мичман Конопицин предусмотрел все, в том числе и маскировку! Ведь они были не просто Робинзоны, а военные Робинзоны!

А вот с окнами было сложнее. К сожалению, оконных стекол море не выбрасывало.

Мичман Конопицин приказал до весны заколотить окна досками.

А к весне связисты заполнили оконные проемы пустыми трехлитровыми бутылями из-под клюквенного экстракта. Их клали набок, горлышко внутрь дома, а пространство вокруг бутылей заполняли камнями и старательно законопачивали щели между камнями.

Новый год связисты встречали в новом доме.

Были у них три комнаты, большая и две маленькие, разделенные перегородкой, сени и склад. В большой комнате, которую по традиции называли кубриком, поселилась команда поста. Двухэтажные нары, печка, стол и стулья, изготовленные из ящиков. В маленькой комнате установили рацию. Находясь в кубрике, люди слышали через дощатую перегородку работу передатчика.

Конопицин поместился во второй комнатке. Здесь он мог на слух проверять, как работают Гальченко или Тимохин. А в дверном проеме торжественно навесил дверь, выброшенную волной на берег с прибитой к ней дощечкой: «кэптен». От морской соли дощечка стала зеленой, но мичман приказал надраить ее, и она засияла, как золотая.

Мичман очень огорчался, что у него нет сейфа. Да, таковой полагается начальнику поста для хранения секретных документов. Но какие там сейфы в Потаенной! Всю зиму Конопицин обходился брезентовым портфельчиком с замком вместо настоящего сейфа. На ночь он укладывал его под подушку.