В сумерках мы стали грести к востоку. Но час спустя до нас донеслось фырканье дизеля, и из легкого тумана прямо на нас всплыла «Зета». Вы знаете, что значит это имя, кэптен? Говорят, так у вас, славян, называлась некогда нынешняя Черногория.
Странно устроен мир, кэптен! Я простой сержант его величества, обыкновенный томми, все руки в масле. Я мало чего читал, кроме газет; но, мне кажется, философы плохо разобрались в том, что такое случайность. Надо же было, чтобы все эти события совпали; чтобы за трое суток до того, как мой «ланр» стартовал из Массафры, семеро сербских партизан — пять рыбаков и два профессионала-подводника — сумели ночью в маленькой бухточке возле Бибине (это где-то в Далмации, не так ли?) напасть на поврежденную глубинной бомбой лодчонку, бывшую до того, само собой, в руках у наци, перебить ее экипаж, вывести ее в море и направиться к югу в надежде прорваться.
Надо было, чтобы истребители и бомбардировщики нацистов в течение пятидесяти часов гонялись за ней, не давая ей уйти в открытое море, чтобы механизмы цистерн погружения оказались испорченными, чтобы рули то заклинивало, то отпускало, а скорость привела ее как раз в точку нашего непредусмотренного рандеву и точно в тот миг, когда там оказались мы с мисс Вайолт.
Нужно же, чтобы случилось и еще более удивительное происшествие: за семь часов до нашей встречи с нею «Зета» наткнулась в море на обыкновенную далматинскую рыбачью лодку. Истощенный, полуседой человек — о! я вспомнил его фамилию: Саосерски! — с трудом, но неустанно греб тяжелыми длинными веслами, направляя свой путь на запад. В лодке было немного сушеной рыбы, с полдюжины черствых лепешек и жестяной бидончик с пресной водой. Пять-шесть галлонов мутной воды, но тысячи тонн мужества! Ей-богу, кэптен! Этот русский инженер Питер Саосерски бежал из концентрационного лагеря в Банье Лука, добрался до берега и, поставив на карту жизнь, отплыл в Италию.
Подчеркните дважды эту фамилию, дорогой кэптен! Подчеркните ее красным карандашом!
Когда нас подняли на борт «Зеты», меня и мисс Вайолт, лодка находилась в бедственном состоянии. Механизм погружения отказал, впереди — сотни километров враждебного моря; радиостанции нет, а над головой с утра повиснут снова фашистские самолеты.
Сербы были смелыми моряками, но плохими механиками. Мистер Саосерски, — вы говорите, что нужно произносить Заозерский, — пусть так, но это слишком трудно для английских губ; я с вашего позволения буду лучше называть его «Старик», — один возился над исправлением цистерн. У него, очевидно, был какой-то план в голове, но сербы плохо понимали его речь. Они хлопали его по плечу, восклицали: «Друже брат!» — но не знали, чего он хочет от них. А он хотел удивительных вещей. Он радовался, как дитя, попав на эту лодку. Это было невероятной удачей: он и подводная лодка! Это взятое вместе было спасением!
Когда мы тоже попали туда, положение резко изменилось. Старик говорил по-английски. Не знаю, откуда родом были его учителя, но все же я понимал его довольно свободно. А сербы понимали все, что им говорила Вайолт. Все сразу же пришло в норму.
Мы поставили двух человек на помощь инженеру. Дело закипело. Часа два или три я был совершенно уверен в том, что произойдет. Мы, полагал я, починим цистерны, уйдем на глубину и сутки спустя войдем в Бриндизи. Я уже мерил этот срок числом крепко закрученных гаек на фланцах помпы.
Но на исходе нашей работы Старик, распрямившись, внезапно обратил ко мне свое испачканное мазутом худое лицо.
— Все было бы очень просто, Баллард, — сказал он мне так, точно речь шла о вещах самых обыденных, — если бы эта скорлупа могла погрузиться хотя бы на тридцать метров! О, тогда мы пошли бы прямо в Италию… Но беда в том, что для нее в ее теперешнем состоянии даже десять метров — предел. Сто сорок футов. Ни дюйма больше! Малейший избыток давления — и все ее швы разойдутся. Идти же по этому морю в штиль на пятиметровой глубине… Каждый «юнкерс» увидит нас, точно бы воды вовсе и не было. Нет! — и он прищурил глаза. — Нет! Пускаться так в море было бы сейчас чистейшим безумием…»
Я сел на аккумуляторную батарею, кэптен, — потому на нее, что других сидений рядом не нашлось. Не будь батареи, я сел бы на пол… Но юмор никогда не покидает меня; в этом моя сила.
— Не хотите ли вы сказать, сэр, — проговорил я, — что разумнее нам пуститься в этой лодке по суше?
Тогда он открыл глаза (у него, кэптен, тонкие, сухие веки больного. Объясните же мне, откуда такая сила воли в столь слабом теле, у этого измученного, пожилого страдальца?). Он открыл глаза и с минуту пристально смотрел на меня.
— Хотел бы я знать, Баллард, — произнес он наконец, — достаточно ли вы разумный человек, чтобы поверить невероятному? Да, я действительно хочу «покинуть море». Но я собираюсь достигнуть не англичан, а русских. И пройти к ним я намерен не пешком и не по суше. Мы пойдем к ним под сушей, Баллард. Пойдем на подводной лодке. — Он странно улыбнулся. — Не думаю, чтобы вы уже поняли меня…
Я и действительно его не понял. Но холод пробежал у меня по икрам, и волосы стали как наэлектризованные. «Сумасшедший! — подумалось мне. — Он свихнулся там, в концлагере… Что же нам делать?..»
— Нет, я не умалишенный, мой друг! — мягко сказал он, словно отвечая на мои мысли, и, сняв свою маленькую шапочку, провел рукой по волосам. — Не обижайтесь на меня, друг, но я знаю несколько больше вас… Потому что вы очень мало знаете… Пойдите, мой милый, позовите сюда вашу девушку и того, кого они зовут капитаном. Может быть, втроем вы поймете меня скорее.
День клонился к вечеру. Лодка, поравнявшись с крошечным островком, круто торчащим из воды (там их тысячи!), задержалась в его тени, чтобы не быть видной с воздуха. Солнце проникало только сверху в открытый люк. Мисс Вайолт присела на трапе, я — на аккумуляторах. Вук Хризич, капитан, человек шести футов и двух дюймов роста, с одним глазом и с лицом, перечеркнутым осколочным шрамом пятнадцатого года, оперся плечом о крашенную маслом переборку. А Старик, прикрыв глаза руками, говорил.
— Слушай, капитан, — сказал он Хризичу, и Вайолт быстро переводила его слова с английского на сербский. — Около твоего дома… нет там у вас какой-нибудь реки, которая, пройдя добрую часть пути своего по земле, вдруг исчезает в подземных пустотах?
Вук задумался, потом сказал что-то в ответ.
— Возле Дедова провала, у Верхней Паланки, — передала сказанное им Вайолт, — есть как раз такое место. Река уходит там в расселину, а появляется из-под земли куда полней и многоводней, чем была, за отрогами Дурмитара, в Волчьей долине.
— Я знаю оба эти места, — кивнул головой русский. — А не случалось ли старому Вуку видеть, что иной раз подземные реки прорывают себе русло прямо в море?
Серб своим внимательным глазом посмотрел на инженера.
— Я — старый рыбак, — немногословно ответил он, — и родился на побережье. В Сланском заливе мы насчитываем пять или шесть таких рек. За мысом Святого Николая постоянно видна с кораблей ложная отмель, и вода в этом месте почти пресная… Могучий поток втекает тут в Ядран не с берега, а из-под дна далеко в море. Случалось, на глазах людей он выбрасывал снизу целые дубовые стволы, принесенные с далеких нагорий.
Два старых человека смотрели друг другу в глаза, а мы глядели, на них. Что нам было делать? Они говорили о таких далеких вещах. Несколько секунд длилось молчание.
— Все это истинная правда, — проговорил наконец русский. — Подземные воды! Кто измерил их пути, кто изучил их русла, кто учел их мощь? Никто! Знаете ли вы, друзья мои, что науке известны реки, текущие на глубине, в сотнях метров под землей, в вечной тьме, в гробовом молчании? Их русла тянутся на несчитанные километры. Некоторые из них многоводны, как крупные потоки поверхности, глубоки, как норвежские фиорды, широки, как каналы, построенные людьми. В Германии река Лайбах из восьми-десяти километров своего пути два проходит под землей. Есть в Средиземном море, в заливе Аргос, место, называемое Анаволо; там со дна бьет на поверхность моря струя воды почти пятидесяти футов в поперечнике. Есть еще более удивительная вещь: в Индийском океане — там, в тропиках, — могучий пресный ключ выбивается из соленых волн в ста милях от ближайшего берега, против города Читагонт. Какой же силы, какой мощи должен достигнуть поток, идущий под океанским дном, чтобы выбросить свою струю наверх сквозь такую толщу морских вод? Что вы думаете, мои друзья, обо всем этом? Что думаешь ты об этом, Хризич?
