Колесникову послышался звук взводимого курка. Он выпрямился, сжимая в руке чугунное пресс-папье. Нет! Ложная тревога! То скрипнула рассыхающаяся половица.

Он опять нагнулся над тетрадью.

«С администрацией Маутхаузена у меня сложились вполне добрососедские отношения, — прочел он, отмахнув налево две или три страницы. — Например, с любезным Хемилевски из Гузена-1.[3] Я регулярно, дважды в неделю, играю с ним в шахматы.

Вчера он сделал мне комплимент — не по поводу моей игры, а по поводу того, что с моего разрешения увидел в смотровых линзах. «Дорогой профессор, — сказал Хемилевски с воодушевлением, — будущие историки, несомненно, поставят вашу фамилию рядом с фамилией Габера!»[4]

Улыбаясь, я кивнул головой.

Ко дню моего рождения Хемилевски преподнес мне футляр для очков из дубленой татуированной кожи. Это его конек, я знаю. Он пишет диссертацию о татуировке. Заключенные, находящиеся на излечении в его лагерном госпитале, умирают чрезвычайно быстро, причем именно те, на кожу которых нанесена татуировка. Известно, что их отбирают для него специально.

В разговоре за ужином я вскользь упомянул о том, что моей настольной лампе, возможно, пошел бы узорчатый кожаный абажур. Неплохо было бы переплести в татуированную кожу также тетрадь, куда я заношу время от времени отрывочные записи (которые впоследствии, думаю, пригодятся моему биографу).

Предупредительность обязательнейшего Хемилевски не имеет границ! Он пообещал выполнить высказанную просьбу в самое ближайшее время.

Мне приятно, что, как знаток, он высоко оценил высушенную человеческую голову, стоящую на моем письменном столе. «А, это из Освенцима! — сказал господин Хемилевски и вздохнул. — У нас в Маутхаузене еще не достигли подобного искусства. Конечно, в основе — метод препарирования туземцев Океании, но, как вы понимаете, обогащенный применением современных химикалий».

Да, я вполне доволен господином Хемилевски. Однако, к сожалению, не могу сказать того же о присылаемом им человеческом материале.

Редко кто-либо из подопытных выдерживает три, даже два сеанса. Я не успеваю проследить последовательное нарастание страха. Почти сразу же срыв, бегство к обрыву и смерть. Они погибают слишком быстро и при минимальной экспозиции. Это никак меня не устраивает!

Небезинтересны сопутствующие явления. В мозгу, очевидно, возникают галлюцинаторные звуки или шумы. Подопытные пытаются их заглушить — криками, хлопаньем в ладоши или беспорядочным пением. Кое-что удалось записать на магнитофонную ленту.

Сравнение. Когда Шуман сходил с ума, ему слышалась нота ля. Он подбегал к раскрытому роялю и с остервенением колотил по клавишам: «Ля, ля, ля!» Тогда ему делалось легче…

К моему огорчению, лютеолу сопутствует запах. И он отнюдь не галлюцинаторный. Только сейчас я понял, какая это помеха. Ведь лютеол должен поражать внезапно! Как карающая десница господня! Не оповещая о себе ничем, в том числе и запахом, он должен мгновенно сломить волю к сопротивлению, убить мозг и выжечь душу. И вслед за тем исчезнуть, не оставив даже воспоминаний! Никаких улик! Абсолютно никаких!

А он пахнет резедой… При вскрытии я неизменно обнаруживаю: мозг подопытного пахнет резедой! Надавливая на грудную клетку трупа, слышу тот же запах изо рта…»

В столбик:

«Иприт пахнет горчицей.

Фосген — прелым сеном.

Синильная кислота — горьким миндалем.

Лютеол — резедой!»

И вдруг — неожиданная запись;

«Иногда мне кажется, что мой собственный мозг тоже пахнет резедой. Не странно ли это?

Запах! Запах! Никак не могу отделаться от запаха. Все мои настойчивые попытки его абсорбировать… А я должен его абсорбировать!

Дело, бесспорно, не в лютеоле, а в недоброкачественности поставляемого мне материала. Я не успеваю проверить на нем свои догадки, касающиеся возможности абсорбции этого предательского запаха…

И все же, несмотря на отдельные помехи и нервозную обстановку, связанную с последними событиями на фронте, я продвигаюсь вперед — не так быстро, как хотелось бы, зато неуклонно.

На днях, перелистывая, в который уже раз, драгоценную книгу «Полеты ведьм», я наткнулся на абзац, почему-то ранее пропущенный мною. В нем упоминается разновидность грибковой болезни, которая была распространена в средние века и поражала одно из наиболее известных в наших широтах злаковых растений. Так вот, в варево средневековых ведьм обязательно добавлялись эти грибки, размельченные в виде порошка. Добавлялись! А я не учел этого сугубо существенного ингредиента!

Занявшись изучением доставленных немедленно по моему заказу болезнетворных грибков, я с восторгом убедился, что активное вещество, выделенное из них, соответствует веществу, содержащемуся в священных мексиканских грибах.

В этом отношении жрецы древних ацтеков как бы перекликались через океан с нашими немецкими ведьмами.

Теперь я неизменно добавляю новый ингредиент в свой лютеол. Это, несомненно, усилит его действие…»

«Иногда меня огорчает, что об экспериментах с лютеолом знает лишь самое ограниченное число лиц (не более пятнадцати, считая обслуживающий персонал, а также господина Хемилевски). Мои коллеги, работающие в смежных областях, то есть в других экспериментальных лабораториях, гораздо счастливее меня в этом отношении.

И не только в этом.

В качестве материалов для опытов используются преимущественно русские — вот что важно! По мнению администрации концлагерей, они «обладают большей стойкостью, чем другие европейцы, большей сопротивляемостью и физической выносливостью вообще».

Это именно и ценно для меня в работе моих коллег. Они разборчивее в выборе материала. Я слишком положился на обходительность господина Хемилевски.

Ему доставляют в лазарет людей по принципу своеобразия татуировки. Но это совсем иное дело! Чем скорее умрут эти татуированные, тем лучше для Хемилевски. У меня диаметрально противоположные требования. Мне нужен очень прочный человеческий материал, обязательно прочный, прочнейший!

Нет, только личный, самый придирчивый отбор! На первом месте, конечно, устойчивость психики, ее готовность к длительному сопротивлению…

Последовательно посетил несколько филиалов Маутхаузена. К моим услугам заключенные двадцати трех национальностей, содержащиеся в Маутхаузене. Я выбрал, естественно, русского.

…Возлагаю на него большие надежды. Это моряк, разведчик. Взят в плен во время высадки десанта. В Маутхаузене участвовал в заговоре и при допросе проявил упорство. Его должны были уже вздернуть на столб. Мне повезло. Опоздай я на час или полчаса… Когда мне показали его, он произвел на меня вполне удовлетворительное впечатление.

Я провел без перерыва первую серию опытов! Великолепно! Внимание не рассеивается. А ведь первое условие всякой плодотворной работы — возможно более длительная ее непрерывность.

Он отыскал резеду и вытоптал ее! Последнее не предусмотрено, но все равно — хорошо. Всего трое подопытных до этого русского сумели отыскать резеду, преодолевая воздействие лютеола.

Коэффициент психической прочности русского весьма высок. Я доволен русским. Бесспорно, мой лучший точильный камень».

Страницы с шелестом отделялись друг от друга, Колесников спешил. Он так спешил, будто эсэсовцы с направленными на него автоматами уже стояли перед ним в проеме двери.

«…Русский упрямится. Он не хочет идти к водоему. А это вторая серия экспериментов. Отработав первую серию («клумба»), я перешел ко второй серии («водоем»). Но русский оказывает упорное, понятно чисто инстинктивное, сопротивление ветру…

Запах резеды преследует меня повсюду. Я ощущаю его, когда ем, пью, когда курю. Он подкрадывается ко мне даже во сне.

Старательно проверил, нет ли утечки газа в лаборатории. Сосуды герметичны.