Последним судорожным рывком он вытащил шест из земли, своротил набок каменную плиту-подставку. Звон разбиваемого стекла!

Колесников не устоял на ногах. Захлебнувшись ветром, он повалился на землю вместе с линзой и шестом. Но не выпустил их из рук. Продолжал с силой сжимать металлический ствол перископа, будто это и был заклятый его враг-невидимка, тонкоголосый штандартенфюрер, до горла которого он так хотел добраться.

Придя в себя, Колесников не открывал глаз, не шевелился, выжидал. Где он?

Не в саду, нет. И не в своей комнате, это он понял сразу. Он лежал навзничь, и лежать было удобно, не твердо. Спиной, казалось ему, ощущает пружинный матрац.

Сильно пахнет йодоформом, эфиром, еще чем-то лекарственным. Но уж лучше йодоформ, чем эта резеда!

Он не размыкал веки и старался дышать совсем тихо — прислушивался.

В комнате, кроме него, были люди. Они разговаривали неторопливо, будничными, скучными голосами:

— Ну хотя бы те же иголки. С каким, знаешь, удовольствием я сделал бы ему маникюрчик, загнал под ногти парочку иголок!

— Маникюрчик, иголки! Попросту избить, и все! За порчу садового инвентаря. Отличная, кстати, была линза, почти новая.

Кто-то вздохнул:

— Нельзя! Профессор…

— О да! Профессор называет девятьсот тринадцатого своим лучшим точильным камнем.

Пауза.

— А какая нам польза от такого точильного камня? Слышали же по радио о фюрере.

— Тише! Не надо вслух о фюрере. Теперь у нас фюрером гросс-адмирал.

Снова пауза.

— По-моему, профессору надо бы поторапливаться. Русские уже совсем близко — в Санкт-Пельтене.

— Штурмбаннфюрер несколько раз докладывал профессору.

— А он не хочет ничего слушать. С головой зарылся в свои формулы, как все эти проклятые очкарики-интеллигенты!

— Ты не должен так о профессоре! Он штандартенфюрер СС и наш начальник.

— Наш начальник Банг! Не учи меня, понял? Хоть ты не лезь ко мне в начальники!

— Тише! Вы разбудите нашего русского.

— Черт с ним! Пора бы ему уже проснуться. Нет, лучше растолкуйте мне, что будет с лютеолом, когда профессор закончит свои опыты?

— Как что? Гросс-адмирал припугнет лютеолом русских.

Колесников не выдержал и шумно перевел дыхание.

— А! Очнулся! — сказал кто-то.

— Живуч, — ответили ему и хрипло засмеялись.

Больше не имело смысла притворяться. Колесников открыл глаза.

У койки сидело несколько эсэсовцев, накинувших поверх мундиров белые больничные халаты. Они смотрели на него, вытянув шеи, подавшись туловищем вперед. Глаза у них так и горели.

Похоже, это лагерные овчарки. Ждут команды «фас», чтобы броситься на него.

Но команды «фас» не последовало. Кто-то вошел в комнату. Начальство! Стук отодвигаемых табуреток — эсэсовцы вскочили и вытянулись Профессор? Как будто бы молод для профессора. Значит, Банг?

— Он очнулся, герр доктор!

А, это доктор! Над Колесниковым склонилось широкое и плоское, на редкость невыразительное лицо. Он почувствовал, как холодные пальцы берут его руку, ищут пульс.

— Иглу для укола!

Для укола? Что ж, надо радоваться, что иглу вводят под кожу, а не под ногти. Но, быть может, дойдет черед и до ногтей?

Укол подействовал сразу.

…Среди ночи Колесников проснулся. Наверное, это была ночь. В доме тишина. Кто-то зевает, протяжно, со вкусом. Зевок прерван на половине.

— Дать тебе пить?

Судя по голосу, тот самый специалист по «маникюрчику»!

Бережно поддерживая голову Колесникова, он помог ему сделать несколько глотков.

Однако еще больно пошевелиться! Надо думать, он изрядно расшибся и расцарапался, воюя в саду с этой линзой-перископом.

Очень медленно Колесников возвращался к жизни. Он погружался в забытье, потом ненадолго приходил в себя и видел склонившиеся над собой хари эсэсовцев и слышал их грубые хриплые голоса.

Перед его глазами мелькали руки, поросшие рыжими или черными волосами, разматывались и сматывались бинты, проплывал поильник с длинным узким носиком. И где-то все время дробно-суетливо позванивала ложечка в стакане. Звон этот становился более явственным, беспокойным. Он врывался в уши, как сигнал тревоги.

Но и без того Колесников понимал, что опасность надвигается. Чем он лучше чувствовал себя, тем ближе, реальнее была эта опасность.

Пройдет еще несколько дней, и «сиделки» в черных мундирах выведут его за порог дома. Настежь распахнется вольер, где профессор проводит свои опыты. И тут уж несдобровать!

Он был еще так слаб, что зачастую путал явь и бред, явь и сны.

Ему чудилось, что Нина подходит на цыпочках и осторожно, не скрипнув пружинами матраца, садится на краешек его койки. И они разговаривают — напряженным шепотом, чтобы, не услышали «мертвоголовые».

Странные это разговоры, путаные, сбивчивые.

— Помнишь, я нагадал тебе в Крыму счастье?

— Да.

— И ты была счастлива? Я от души нагадал тебе.

— До сих пор помнишь про Крым?

— Еще бы!

— Не сердись на меня, Витя!

— Я не сержусь. Что поделаешь! Так вышло.

— Значит, все эти годы ты запрещал себе думать обо мне? И как — получалось?

Он молчит. Но во сне не отмолчишься. Во сне говорят только правду.

— Не очень получалось, — с запинкой отвечает он.

И прерывистый шепот над ухом:

— Я так рада, Витя.

Шепот делается напряженнее, тревожнее:

— Имей в виду, пришел тот, с тонким голосом! С ним еще двое. Они у твоей койки. Не открывай глаз, не шевелись!

И Колесников слышит над собой:

— Я вами недоволен, доктор! — Да, это он, тонкоголосый!

Ему отвечает второй — с почтительными интонациями.

— Слишком велика была доза, господин профессор. Любой другой на его месте…

— Знаю. Поэтому мне нужен именно он.

Вмешивается третий голос, грубый, хриплый.

— Вкатите ему, доктор, подбадривающего!

— Риск, штурмбаннфюрер. Он очень слаб.

— Он же нужен ненадолго.

И опять первый, тонкий, голос:

— Вы правы, Банг. Но живой! Зачем мне мертвый?

Колесников потихоньку пятится в спасительные недра забытья. Он один там. Плотно зажмурил глаза, чтобы не видеть сомкнувшейся вокруг темноты. Снова, будто сильным толчком, его выбрасывает на поверхность. Прислушался. Те же враждебные голоса над ним. И он поспешно уходит от них вглубь. А вдогонку несется шепот:

— Притворись больным, Витя! Не выдай себя ни словом, ни жестом! Будь осторожен!.

— Хорошо. Буду осторожен…

Ложечка в стакане продолжала тревожно звенеть.

«Притворись больным!» — сказала Нина. Что ж, это неплохой совет. Отлеживаясь в лазарете, он не дает возможности профессору пользоваться «лучшим его точильным камнем». Небось лупоглазый злится-суетится, сучит ногами, покрикивает на подчиненных! Чего доброго, принимает капли от сердца!

И все же Колесников не был доволен собой. Зачем он разбил эту линзу-перископ? Черт попутал! Не выдержали нервы. Сорвался.

Батя, наверное, не сделал бы так. До конца проанализировал бы обстановку и лишь тогда принял решение.

Ну чего он достиг, расколотив эту дурацкую линзу? На время избавился от «прогулок» по саду? Но ведь у профессора есть и другие «точильные камни». Испытания лютеола продолжаются. Все дело в том, успеет ли профессор закончить эти испытания до подхода наших войск. Кажется, назван был Санкт-Пельтен? Далеко ли оттуда до места, где находится вилла-тюрьма? Сказано: «Русские близко…» Но «близко» — понятие растяжимое.

Неужели же профессор успеет? И на последнем, заключительном этапе войны нашим войскам придется столкнуться с лютеолом?

Колесникову представилось, как из раскрытых ворот сада вырывается ветер, пахнущий резедой. На крыльях своих он несет панику и безумие!

Предостеречь, предотвратить! Хотя бы за полчаса оповестить о готовящейся газовой атаке. На войне важен фактор, внезапности. А лютеол, как известно, набрасывается внезапно.