Он стоял посреди аллеи — спиной к водоему, лицом к ветру.

Сорванные листья закружились перед ним. К черту, к черту! Он с раздражением отмахнулся от них, как от ос.

Фу! Ни вздохнуть, ни перевести дух! Ветер давит в грудь сильнее и сильнее.

Некоторое время Колесников стоял так, подавшись вперед, преодолевая не только натиск ветра, но и все нарастающий тоскливый страх, желание повернуться к ветру спиной, опрометью кинуться, бежать куда попало, хотя бы и к этому водоему с лилиями.

Чтобы устоять на ногах, Колесников, зажмурившись, попытался припомнить ту благоуханную пушисто-белую ветку, которая свешивалась над тропинкой далеко отсюда, на южном берегу Крыма. Но, к удивлению его, оказалось, что он начисто забыл, как пахнет алыча!

Наконец тоска и боль в груди стали нестерпимыми. Закрыв лицо руками, как тогда, в бомболюке ДБ-3, Колесников опустился на землю…

Вероятно, он очень сильно надышался отравленным ветром, потому что с криком вскинулся среди ночи. Ему почудилось, что он засыпан.

Ну так и есть! Лежит навзничь. Черной глыбой навис над ним мрак. В ушах медленно слабеет гул удаляющихся самолетов. Засыпан, засыпан! Горло перехватило удушье.

Вдруг Колесников увидел перед собой расплывчатое серое пятно. Что за пятно? Края его определились, стали более четкими. Это четырехугольник. Какие-то темные — линии пересекают его.

Но это же окно! Оно зарешечено, А за окном идет дождь…

Колесников продолжал лежать навзничь, не спуская глаз с окна. Хоть оно и закрыто, все же, глядя на него, как будто бы легче дышать.

Чтобы окончательно успокоиться, он начал вспоминать одну из наиболее удачных разведывательных операций, в которых участвовал, — вылазку в осажденный Будапешт.

Пятно на противоположной стене похоже на свет сигнального фонаря, который Батя нес впереди.

Зажегся — погас! Зажегся — погас! Батарейки приходится экономить. Их должно хватить не только до места назначения, но и на обратный путь.

Когда Батя присвечивает фонарем, видно сужающееся вдали черное отверстие. Словно бы идешь не по горизонтальной трубе, а метр за метром проваливаешься вниз, к центру земли.

Идешь — неточно сказано. Ползешь, передвигаешься гуськом, на четвереньках, бороздя подбородком зловонную жижу. Ведь это канализационная труба. Выпрямиться в ней нельзя. Можно в лучшем случае брести согнувшись, и то лишь на отдельных участках, а потом опять опускаться на четвереньки.

Разведчики уже не в первый раз пробираются в осажденный Будапешт. Сначала это было проделано в январе. Ходили в Пешт — добывать из сейфа Дунайского пароходства секретные карты минных постановок на Дунае. Сейчас — в начале февраля — отправились в Буду за «языком».

Труба совсем сузилась. Приподними голову — стукнешься затылком в свод. Отведи руку в сторону — коснешься стены. Обернись — увидишь мерно покачивающийся слоновий хобот. Это противогаз. Разведчики идут в противогазах. И все равно невообразимо трудно дышать. Задыхаешься, как в гробу.

А когда переходили передний край под землей, ужасно донимал грохот. Шутя Батя сказал, что это трамваи проносятся наверху. Трамваи? Как бы не так! Откуда сейчас в Будапеште трамваи? Это канонада. От нее сотрясается свод и по телу проходит дрожь. Отчасти похоже на гидравлический удар от взрыва глубинной бомбы. До чего же сильно, однако, резонируют эти трубы под Будапештом.

Да, почти беспрерывное содрогание труб! Ощущение такое, будто забрался внутрь органа.

По цепочке передают: «Отдых! Пять минут отдых! Батя приказал — отдых».

Сгрудившись, отдыхают, сидя на корточках. Адски ломит плечи и шею. Противогазы на время сняты.

— Ничего, — утешил своих разведчиков Батя. — Вернемся домой, по два флакона одеколона на каждого! Одеколон первоклассный — «Коти»! После душа обливайся себе на здоровье. Как в частушке поется: «Окати меня, окати, «Лориганом де Коти»!» (За день или за два до того в Пеште захвачен был парфюмерный магазин. И Батя предупредил в штабе: «Если, вернемся из Буды, встречайте с одеколоном!»)

— Ну, хлопцы, побалакали, — и хватит! Подъем!

И опять заколыхались впереди согбенные фигуры людей, упрямо, в тесноте, духоте, омерзительной вони пробирающихся в захваченную гитлеровцами Буду…

Наконец дошли!

С дерущим по нервам скрежетом отодвинута крышка люка. Навстречу хлынул воздух, отдающий пороховой гарью, но холодный, свежий!

Колесников проворно поднялся по железным скобам, выглянул из колодца. Тотчас же к разгоряченному лицу его прикоснулось что-то холодное. Снег! Над мостовой колышется пелена медленно падающего снега.

Осажденный город затемнен. И от этого еще острее ощущение его притаившейся опасной огромности.

Улица безлюдна. Справа чернеет какой-то заколоченный досками киоск, слева угол высокого ослепшего здания — окон не видно, затянуты маскировочными шторами. Хотя нет! Какие там маскировочные шторы? Это же не дом, лишь каркас дома, его развалины.

Неподалеку слышны шаги, голоса. Патруль! Колесников, стремглав свалился в глубину колодца, как при срочном погружении подлодки.

Каблуки с подковками процокали мимо. Снова тихо. Снег продолжает беззвучно падать.

Один за другим выбираются разведчики на мостовую и тротуар.

Улица пуста по-прежнему. Вдруг все озаряется колеблющимся, призрачным светом. Хлопья снега, падающие в черных провалах между домами, окрасились в зеленое. Ракета? Да.

При свете ее Колесников видит посреди мостовой окоп с аккуратно уложенным бруствером. Низко пригнувшись, разведчики перебежали к окопу, залегли в нем.

Спине очень холодно. Пробираясь на четвереньках, в этой канализационной трубе, Колесников вспотел, белье на нем хоть выжми. Сейчас он остывает на ветру.

Да нет, еще что-то случилось. Он завел за спину руку. Ну так и есть! Куртка на спине разорвана в клочья. Это, стало быть, когда он приподнимался в трубе и касался спиной свода…

Снег повалил сильнее. Снег сейчас очень кстати.

Хлопья падают, падают, застилают глаза…

Этой ночью Колесников проходил как бы анфиладу снов, длинную, плохо освещенную, и почти бегом.

Ни в одном сне не полагалось задерживаться. Он очень спешил проснуться. Стеклянные шары поджидали его в саду, надменно возвышаясь над клумбами и кустами.

Под утро повторился кошмар с операционной, (Сама повторяемость его была зловещей.) Колесников лежал на высоком, застеленном простыней столе. Вокруг толпились шары на покачивающихся металлических стержнях.

— Я не хочу! — сказал он и открыл глаза.

Было утро, поскрипывала-подрагивала дверь — это надзиратель по другую ее сторону возился с замком.

К сожалению, Колесников малость подзамешкался, не успел переключить внимание на какую-нибудь успокоительную мысль. Его задержало то, что пытался вспомнить, на чем стояли эти стержни — на колесиках или на плитах. Почему-то обязательно нужно было это вспомнить.

Нет, так и не вспомнил.

Позвякивание металлических стержней мало-помалу перешло в тоненький детский плач. Или то, вздрагивая, звучала струна на одной высокой ноте?

Он вышел в сад, неся в себе эту монотонно звучащую, тоскливую ноту.

Накрапывал тихий дождик.

Такой дождик успокаивал. Шел бы летом, сказали бы: грибной. Погода как раз была ничего. Все было бы ничего, если бы не эта тоскливая, монотонно звучащая нота.

Сад будто нахохлился под дождем. Обвисли ветки кустов и деревьев, поникли цветы на клумбах. Вдали между деревьями все было затянуто шевелящейся, негромко шуршащей пеленой.

По обыкновению Колесников постоял на ступеньках, ожидая появления ветра. Ветер медлил. И этим нельзя было пренебрегать. Как раз в минуты затишья Колесников из преследуемого превращался в преследователя.

Центральная аллея, уставленная по обеим сторонам стеклянными шарами (до недавнего времени он считал их только старомодным украшением парка), идет от дома под углом. Дальше — горбатый мостик через ручей. Главную аллею пересекают боковые. На одной из развилок водоем с лилиями. Если повернуть от водоема под прямым углом (все только под прямым!), то упрешься, в стену, а у подножья ее увидишь клумбу с вытоптанной резедой.