Уже много позже Гейзенберг вспоминал: «В сентябре 1941 года мы увидели открывшийся перед нами путь, он вел нас к атомной бомбе».

И это как бы послужило сигналом к горячим спорам среди немецких атомщиков; многих встревожила нравственная дилемма, связанная с атомным проектом. Среди тех, кто особенно остро переживал ее, были Гейзенберг, Вайцзеккер и Хоутерманс.

В конце октября Гейзенберг решил посетить Бора. Ему хотелось узнать отношение великого датского физика к моральному аспекту ядерных разработок. «Кардинал немецкой теоретической физики ездил к Папе за отпущением грехов», — так не без язвительности впоследствии характеризовал эту поездку профессор Йенсен.

Гейзенберг спросил Бора, имеет ли физик моральное право работать в военное время над созданием атомной бомбы. Бор ответил вопросом на вопрос: поскольку Гейзенберг заинтересовался этим, то не означает ли его вопрос, что он не сомневается в практической возможности использовать в военных целях расщепление атома. Гейзенберг мрачно ответил, что теперь он убедился в этом.

Не получив прямого ответа от Бора, Гейзенберг задал второй, весьма щекотливый в тех обстоятельствах, вопрос. Он хотел узнать у Бора, верит ли тог в реальность договоренности всех физиков не добиваться от своих правительств проведения работ по атомной бомбе, в возможность того, что они пойдут на такое соглашение, если получат заверения, что немецкие физики воздержатся от таких работ.

В устах немецкого физика подобное предложение в то время звучало явно двусмысленно. И, вероятно, Гейзенберг не сумел убедить Бора в своей искренности.

Как бы то ни было, Бор не пожелал вступать в дискуссию. Он несомненно мог подозревать в предложении Гейзенберга попытку немцев свести на нет американское преимущество в ядерной физике. Преимущество, которое сами же отчасти и создали, изгнав из Германии многих замечательных ученых. Но все же Бор косвенно ответил Гейзенбергу. Он сказал ему, что проведение физиками военных исследований неизбежно. И эти слова поразили Гейзенберга.

Да и на Бора беседа с Гейзенбергом произвела очень сильное впечатление. Теперь он был уверен, что гитлеровская Германия находится на пороге создания атомной бомбы.

«Германская экономика должна направить все свои ресурсы на обеспечение военных нужд страны», — таково было новое решение, принятое Гитлером зимой 1941 года. Еще летом девизом германской экономики было: «короткие войны с долгими передышками»; во время таких передышек восстанавливались потери в людской силе и материалах. Но на сей раз Германия имела дело с совсем иным, чем прежде, противником; настала зима, а немцы остановились, так и не взяв Москвы. Война явно затягивалась, и уже никто не взялся бы предсказывать, когда она кончится.

3 декабря министр снабжения Фриц Тодт доложил Гитлеру о мнении шестидесяти экспертов, предупреждавших о крайнем напряжении экономики страны и о необходимости балансированного ведения хозяйства; дела приняли такой оборот, что расширение какого-либо одного из секторов отныне приходилось балансировать соответствующим сокращением других. Вскоре Гитлер подписал постановление о мерах по увеличению производства в некоторых отраслях промышленности. Через два дня после встречи министра снабжения с Гитлером глава военных исследовательских работ Шуман разослал директорам всех институтов, где проводились работы, по урановому проекту, циркуляр, предупреждавший, что «требования, связанные с работами по проекту, в условиях мобилизации и нехватки сырья могут быть оправданными только в том случае, если их удовлетворение принесет желаемый результат в ближайшее время».

А 16 декабря в Департаменте армейского вооружения Шуман провел совещание, на котором были заслушаны тщательно подготовленные отчеты о состоянии дел и графики дальнейших работ. Выступили практически все ведущие ученые. По материалам совещания Шуман составил для начальника Департамента генерала Лееба подробный доклад и попросил своего шефа добиться в высших инстанциях решения о дальнейшей политике военного министерства в области ядерных исследований.

Последствия этого демарша оказались весьма характерными: армии надлежало постепенно передать работы под контроль Имперского исследовательского совета — организации очень слабой и, что еще хуже, находившейся в ведении министерства просвещения, которым заправлял невежественный Бернгард Руст. Кроме того, было решено в конце февраля провести в Берлине теоретическую конференцию с участием всех ведущих ученых.

Вообще, начало 1942 года отмечено полнейшей неразберихой в немецких ядерных исследованиях. Правда, многих это устраивало. Университетским ученым такое положение даже нравилось, так как участвуя в работах, проводимых армией, они все же чувствовали укоры совести.

Можно предположить, что, настаивая на решении высших сфер относительно судьбы ядерных исследований, Шуман попросту хотел от них отвязаться. Возможно, не последнюю роль в этом сыграла и неразбериха, царившая в ядерных исследованиях. Это предположение кажется тем более похожим на истину, что и Имперский исследовательский совет не проявил особой поспешности в принятии работ по атомному проекту от военного министерства. Он поручил начальнику своего физического отдела возглавить эти работы. Но зато последний вряд ли заставил себя уговаривать. Ведь им, как помнит читатель, был Абрагам Эзуа. Профессор дождался-таки своего часа…

Решение о передаче всех работ Имперскому исследовательскому совету никогда не было полностью претворено в жизнь. Дибнер не хотел выпускать их из своих рук; группа, финансировавшаяся отделом исследовательских работ армии, продолжала оставаться под контролем военного министерства, и ее руководителем по-прежнему оставался Дибнер.

Первым сигналом о перебоях в снабжении, которые в немалой степени повлияли на общий ход работ, явился циркуляр директорам всех институтов, касавшийся вопроса на первый взгляд второстепенного, но весьма сильно подействовавший на немецких ученых, привыкших к высокой культуре труда. Речь шла о нехватке фотографических материалов. Он предупреждал о невозможности фотостатирования всех научных материалов и предлагал всем институтам выпускать отчеты в пяти, а по возможности и в десяти машинописных экземплярах, чтобы хоть как-то обеспечить их рассылку. Правда, Шуман вскоре разрешил размножать на мимеографе материалы наиболее важных ядерных исследований. Они выпускались в виде томов под общим названием «Секретные отчеты об исследованиях». Тома отличались высокой научной ценностью, но публиковались редко и нерегулярно.

Открытие теоретической конференции Шуман назначил на 26 февраля. Об этом он почти за месяц известил директоров институтов. Конференция должна была проводиться в Институте кайзера Вильгельма, и, поскольку ее сочли чрезвычайно секретной, количество участников свели к минимуму. Программу разослали только директорам институтов и даже заранее заготовили специальные пропуска, которые выдали участникам под расписку непосредственно перед самым открытием конференции. Столь строгие меры принимались не зря, ибо даже список выступающих и тем докладов давал специалисту возможность заглянуть в самые недра ядерного проекта.

Теоретическая конференция имела весьма обширную программу: перечень названий двадцати пяти чрезвычайно сложных докладов, подготовленных на высшем научном уровне, занимал четыре страницы. В сущности каждый из докладов представлял собой как бы пятнадцатиминутную диссертацию на тему о длине диффузии, сечении деления, о конфигурациях котлов, об обогащении изотопов и о многих других вопросах, чрезвычайно важных для атомщиков, но совершенно непонятных непосвященным.

С этой-то программой и случилась совершенно непредвиденная ошибка, не только спутавшая все карты устроителей конференции, но и имевшая серьезнейшие последствия для судеб немецкого уранового проекта.