Все же это им удалось не сразу. При одном из поворотов им внезапно вышла навстречу женщина выше человеческого роста, одетая по-охотничьи, с луком в руке и колчаном за плечами; глубокая грусть была запечатлена на ее лице. Геракл узнал Артемиду.

— Ты ликуешь, — укоризненно сказала она ему, — ликуешь, что изгнал покой и тайну из их последней обители на Земле! Зачем ты это сделал? О ненасытные смертные! Ужели вам мало было тех огромных пространств, которые вы уже заняли на равнинах широкогрудой Земли? Надо вам было проникнуть и в чистую пустыню моего заповедного царства?

— Прости нас, богиня, — сказал Геракл, — но твои опасения напрасны. Не для жадности и разврата открыл я этот край: их не прельстят твои заповедные высоты. Они по-прежнему будут гнездиться на долах жизни; сюда же взойдут только те, чья душа будет так же чиста, как и ветер твоих полян. О, не бойся: на горе нет и не будет греха!

Взоры богини участливо покоились на лике юноши, так и горевшем пламенем вдохновения; она улыбнулась.

— О да, ты чист, как ветер моих полян, — сказала она ему, — и любишь ближних до забвения самого себя; а знаешь ты, в чем награда этой любви? Так же и Прометей любил людей; а вот он и поныне прикован к угрюмой кавказской скале, и орел каждодневно пожирает его отрастающую печень.

— Знаю, богиня, — восторженно воскликнул Геракл, — но знаю также, что время кары и злопамятства скоро кончится и что мне суждено положить ему конец и открыть век примирения и любви! Тиресий мне открыл будущее: я убью хищного орла, я освобожу благородного друга Зевса и человечества!

— Тиресий тебе открыл не все. Прометей уже был жильцом подземного царства; Аид его отпустит на свободу лишь тогда, если другой бог согласится променять свое вечное блаженство на вечное пребывание в его безрадостном царстве. А как ты думаешь, найдется ли такой?

Легкая мгла покрыла чело Геракла, но ненадолго; оно вскоре прояснилось опять.

— Не знаю, как это будет, но слово Тиресия необманно.

Богиня все более и более любовалась на него; она подошла к нему и положила свою руку на голову лани.

— Бедный друг, — сказала она ей, — недолго было тебе суждено наслаждаться чистым воздухом наших гор. Но не бойся: твоя душа вернется ко мне, и мы увидимся в рощах нашего гиперборейского рая!

С этими словами она исчезла, простившись с обоими юношами ласковым кивком головы.

Придя в Микены, Геракл, по особому желанию Еврисфея, показал ему свою добычу — лани трусливый царь не боялся — затем принес ее в жертву Артемиде. Несколько времени его оставляли в покое, — по крайней мере, люди; но не давали ему покоя мысли, которые в нем всколыхнуло откровение Артемиды. Освободить Прометея было его давнишним пламенным желанием; но какой бог согласится променять свое бессмертие на безрадостную обитель Аида?

Разрешение этой загадки было, однако, ближе, чем он предполагал.

Однажды, когда он, по обыкновению, сидел с Полаем за кружкой вина, в горницу вошел все тот же Копрей и передал ему очередное приказание Еврисфея: изловить эриманфского вепря. Геракл нахмурился.

— Что же? — спросил Иолай. — Разве это труднее, чем лев или гидра?

— Нет, — отвечал Геракл, — но приступ к Эриманфу охраняют кентавры, занимающие всю западную цепь гор нашего полуострова.

— А что такое эти кентавры?

— Расскажу тебе то, что сам узнал от Тиресия. Был некогда царь Иксион; он первый среди смертных осквернил себя родственной кровью. Не желая уплатить своему тестю вена за жену, он повел его поверх волчьей ямы, наполненной раскаленными углями; в ней тесть погиб. В жажде очищения Иксион обратился к самому Зевсу; Зевс пожалел его, очистил и приблизил к своей олимпийской трапезе. Но Иксион и ему отплатил неблагодарностью: он осмелился поднять свои смертные взоры на его божественную есть. Предстоит освобождение Прометея; но владыка подземной тьмы не согласен отпустить его без замены. Готов ты отдать мучительный для тебя свет дня за всеуспокаивающую обитель Аида?

Хирон пожал ему руку.

— Готов, — шепнул он. Дрогнула земля — тихий покой разлился по страдальческому лику раненого, и душа оставила его тело.

Геракл с Фолом внесли мертвого в пещеру. Фол вынул стрелу из его раны.

— Так вот он, этот страшный враг! — сказал он, улыбаясь. — Не верится, чтобы такая маленькая деревяшка могла быть причиной смерти таких огромных существ!

— Верь или не верь, но будь осторожен, — ответил Геракл.

Тот, смеясь, посмотрел на него — и в этот миг стрела, выскользнув из его рук, попала ему в ногу. Не успев даже вскрикнуть, он упал мертвый; даже смех не оставил его помертвевшего лица.

Жутко было: два чудовищных трупа среди остатков недавней трапезы. Геракл вышел из пещеры и камнями заделал вход в нее. «Пусть она будет вашей гробницей», — подумал он. После этой битвы с кентаврами — «первой кентавромахии», как мы ее называем в отличие от второй, фессалийской, о которой будет рассказано ниже — он пошел дальше на Эриманф исполнить возложенный на него подвиг. В сравнении с только что совершенным он показался ему сущим пустяком: он поймал вепря, отвел его в Микены, показал — не Еврисфею, который опять забился в свой чан, а глашатаю — и затем заклал в честь богов и на угощение народу.

Но смерть Хирона оставила глубокий след в его душе; чтобы развлечься, он принял предложение Ясона участвовать в походе аргонавтов. Это участие не принесло ему утешения: мы видели, как грустно оно кончилось для его любимого ученика Гиласа, которого родители незадолго перед тем передали ему для товарищеского воспитания. Нет, говорил он себе, не сходит даром вражда богов: из-за ненависти ко мне Геры я стал источником несчастий для самых любимых мною людей! Он даже Иолая стал избегать, хотя и любил его, пожалуй, еще больше прежнего; и он твердо постановил не брать его более с собою ни на один подвиг.

Подвига же он ждал теперь даже с некоторым нетерпением и прямо-таки обрадовался приходу Копрея. Но само требование Еврисфея его этот раз прямо возмутило.

— Царь, — сказал Копрей, — повелевает тебе в один день очистить от помета конюшни элидского царя Авгия.

— Тебе бы он лучше поручил, — сердито буркнул сидевший тут же Иолай, — у тебя, кстати, и имя подходящее. — A Kopros по-гречески действительно значит «навоз».

— Тише, Иолай, нельзя оскорблять глашатая, — строго его оборвал Геракл. — Тут скрывается что-то для меня непонятное, — прибавил он, когда тот ушел. — Не думаю, чтобы царь хотел только уязвить меня, превращая меня в Копрея. Увидим.

У Авгия действительно паслись целые табуны в плодородной долине верхнего Алфея, и его конюшни, по целым годам не чистившиеся, были полны навоза. Придя к нему, Геракл потребовал себе лопаты; Авгий, смеясь, велел дать ему таковую.

— Посмотрю я, — сказал он ему, — как ты с помощью лопаты в один день очистишь мои конюшни!

Но Геракл и не думал выносить навоз: лопатой он вырыл для Алфея новое русло и к ужасу Авгия направил реку прямо в его конюшни, широко распахнув их двери. Работа живо была сделана; правда, что и от самих конюшен при такой решительной расправе немного осталось — и потомки навсегда запомнили, как смелые и сильные люди расчищают Авгиевы конюшни.

Но Геракл верно предчувствовал, что за этим если не легким, то безопасным подвигом скрывалось нечто более серьезное. Авгий был в сговоре с Еврисфеем; видя, что Геракл так просто и быстро исполнил порученное ему дело, он велел своим племянникам устроить ему засаду на его обратном пути. Эти племянники слыли сыновьями его младшего брата Актора и назывались странным образом по материнству Молионидами; по-настоящему же их отцом был Посидон, и ему они были обязаны своим исполинским ростом и своим необузданным нравом. И вот, проходя тесной долиной Аркадии, Геракл внезапно натолкнулся на засаду. Он невольно подался назад — не подозревая коварства, он не взял с собою оружия, а в руках своих врагов он видел палицы. Он уже считал себя погибшим — как вдруг чья-то рука дружелюбно опустилась ему на плечо. Геракл оглянулся.