Солнце третьего дня, проникая в светлицу через смазанное жиром полотно окна, освещало бледное по-прежнему лицо княжича Финея. У его одра чередовались, в ожидании его пробуждения, его мать, одетая во все черное, старая княгиня Амага, и назвавшая себя его спасительницей красавица незнакомка Идая.

Красавица — да, ее можно было так назвать, все в ней было хорошо, только странно колючие глаза портили общее впечатление ее лица. Даже старой княгине было не по себе, когда она, внезапно взглянув на гостью, замечала устремленные на нее две стрелы ее взора.

Теперь они сидели вместе у изголовья больного; Идая в десятый раз, по желанию княгини, рассказывала ей о том, как она спасла Финея от неминуемой смерти на дне буерака. Но этот раз глубокий вздох княжича прервал ее рассказ.

— Просыпается! — радостно шепнула княгиня.

Действительно, Финей зашевелился. Он вздохнул глубоко, набрал в легкие тяжелого воздуха светлицы, пропитанного едким запахом дыма из соседней хоромы и еще более едким — конского помета, которым, в видах сбережения теплоты, был с начала зимы окружен весь дом.

— Чувствую по этому противному запаху, что я — дома, — сказал он, открывая глаза. — Здравствуй, матушка. А это кто? — спросил он, заметив Идаю.

— А ты разве не узнаешь? Твоя спасительница, мой сын, и…

— Да где же ей пришлось меня спасать?

— Не помнишь, как ты опустился на самое дно буерака? Видно, слабый по весне лед не вынес тебя. Там она тебя и нашла, уже в беспамятстве.

— Не помню. Но кто же меня сюда принес?

— Да все она же.

— Она? Женщина, и одна?

— На то она — поляница, дочь князя Тудала — там, за десятым лесом.

Идая молча схватила постель и перенесла ее, вместе с больным, под белое окно.

— И она тебя уже привела было в чувство, там, на поляне. Ты открыл глаза, улыбнулся ей и сказал: «Радость моя, невеста моя, как я люблю тебя!» И этого не помнишь?

— Нет, это я помню… Эти слова я действительно сказал; только ей ли?

— А то кому же? — удивленно спросила Амага. — И вообще, где провел ты эти семь дней?

Идая не сводила с княжича своих колючих глаз — и ему казалось, что под влиянием ее пристального взора все нити в его сознании путаются и рвутся. Он силился, слегка приподнявшись, что-то припомнить, но скоро в изнеможении опустился.

— Ничего не могу припомнить, — ответил он уныло. — Но те слова я действительно сказал.

— Ну вот видишь! — сказала Амага. — Я и приняла ее в дом как твою невесту, а свою дочь. Нам с князем Тудалом породниться — и выгода, и почет; лучше и загадывать нечего. А уж по части красоты — сам видишь. Да ты бы ей хоть руку дал!

Но Финей не торопился. Он все еще старался припомнить что-то.

— Мне кажется, — сказал он, — я скорее бы разобрался в своей памяти, если бы она не смотрела на меня так пристально.

Идая, точно не слыша этих слов, еще глубже запустила в него свои острые взоры. И действительно — после короткой борьбы он сдался.

— Ну, невеста так невеста, — сказал он утомленно. — Так и быть, вот моя рука.

При дворе князя Тудала молодежь бывает учтивее, — сказала Идая. Все же она протянула руку, чтобы пожать руку Финея, — как вдруг раздавшийся с поднебесья оглушительный шум заставил ее отскочить в самую глубь светлицы.

Зазвенело, загудело, точно от многих сотен девичьих голосов — и смеющихся, и плачущих, и ликующих. Тут же и тяжелые, грозные звуки, точно лязг железа, и призыв набата, и подавленный хохот надземных сил. Все ниже и ниже, все ближе и ближе.

Радостно заблестели глаза Финея.

— Узнаю, припоминаю! — крикнул он в восторге. — Это Царица Вьюг!

— Афинянка! — гневно прошипела Идая.

— Царица Вьюг! И с ней ее дочь — моя радость, моя невеста. О, теперь я вспомнил! Матушка, послушай: ведь я был там — у Горного Царя. Вот у кого я провел эти семь дней. Сплошное веселье — свадьба княжича Финея и царевны Клеопатры. И они, белые, плясали на нашей свадьбе — Вьюги небесные, товарки моей невесты. И потом я ушел, чтобы приготовить мой двор к приему новой княгини. Матушка, ты не слушаешь меня?

Амага слушала, но нехотя, и лицо ее становилось все сумрачнее и строже.

— С тех пор как в хоромах Горного Царя поселилась эта афинянка, все у нас пошло по-новому: иначе строятся и работают, иначе поют и любят. Только у князя Тудала да у нас держались нравы предков. Что же теперь будет… Но я прервала твой рассказ: как же ты все-таки очутился в буераке?

— Какой там буерак! — с досадой ответил Финей. — Иду я лесом, а перед глазами все она, моя ненаглядная. Ну, и понятно — заблудился. А тут — сумерки, лес чернее и чернее. Вдруг — скала, в ней пещера. Вхожу — и отскакиваю обратно: такой в ней отвратительный, удушливый смрад. Со свода какие-то комья свешиваются, точно спящие нетопыри, только красные. Я крикнул: «Кто там, выходи!» И вижу: комья встрепенулись, расправили красные крылья и все на меня. Тут я понял, что передо мной — пещера Гарпий, но было поздно: они окружили меня, бежать было некуда. Задыхаясь от смрада, я упал. И если дочь Тудала спасла меня, то именно от Гарпий, и я ей благодарен. Но где же она?

Тем временем небесный звон, спускаясь все ниже и ниже, стал раздаваться уже у самого дома. Порывом ветра унесло полотно с окна — и взорам княжича представилась дивная картина. Вьюги сбросили с себя свои белые покровы; цветущие, румяные, с крыльями мотыльков, они окружали свою царицу. Через открытое окно ворвался в комнату упоительный запах роз. Да и сама она изменилась: низкие стены стали расти в гору, окно превратилось в высокую дверь, все кругом зацвело, зазеленело. Вот Вьюги расступились; с колесницы, запряженной двумя крылатыми конями, спустились две женщины невиданной красоты, одна постарше с факелом в руке, другая совсем молоденькая. Они вошли в светлицу, превратившуюся тем временем в роскошную, царственную хорому. Финей бросился навстречу младшей, все повторяя в упоении счастья: «Невеста моя, радость моя!» Старшая подошла к княгине Амаге:

— Радуйся, сватья, и прости, что мы свадьбу там без тебя правили — такова была воля Горного Царя.

Княгиня низко поклонилась гостье, не принимая, однако, ее руки.

— Воля Горного Царя священна для его рабов.

— Ты ошибаешься, Амага, — строго ответила царица, — рабства нет среди вас: свобода — вот то вено, которое я вам принесла из богозданных Афин. И если я выдала свою Клеопатру за твоего сына, то именно для того, чтобы и отсюда изгнать Гарпий неволи, чтобы и в этом их последнем убежище засияли свобода и ее блага.

Затем она, проходя мимо княгини, подошла к очагу, на котором уже лежали заготовленные с вечера дрова, и зажгла их своим факелом. Тотчас запылал веселый огонь. Она призвала Финея и Клеопатру.

— Дочь моя, — сказала она невесте, — пусть с этим огнем, принесенным из твоего отчего дома, и все хорошее, что ты в нем познала, перейдет и в твою новую обитель. Ты отныне уже не будешь резвиться с моими Вьюгами: тебя здесь ждет подвиг — какой, это ты знаешь. Финей и Клеопатра, дайте руку друг другу перед пламенем вашего очага и смотрите, чтобы он никогда более не потухал.

Молодые исполнили приказание царицы.

В эту минуту Идая с красным от злобы лицом бросилась между ними.

— Этому не бывать! — крикнула она. — Мне здесь княжить, не тебе. Уходи, афинянка. Какое тебе дело до нас?

Но царица, сорвав розу со своего венка, бросила ею в соперницу. Та завизжала от боли, съежилась — и что с нею затем произошло, этого никто уже в точности припомнить не мог. Кто-то из челяди уверял впоследствии, что видел, как она красным нетопырем вылетела через открытую дверь.

А в саду раздавалась песнь Гименея из уст заполнивших его Вьюг. Долго звучала она; затем ее сменила пляска, затем новая песнь. И лишь когда солнце стало заходить, царица, простившись с молодыми, вернулась одна на свою колесницу. Вмиг ее окружили Вьюги, опять послышался знакомый звон, смешанный с кликами: «Гимен, Гимен», — и вскоре затем все, точно видение, исчезло в сиянии вечерней зари.