Карлик улыбнулся:

— Особый закон есть, до которого ваши умники еще не скоро додумаются. И поэтому не советую тебе на земле рассказывать о своем приключении: не поверят и только зря лгуном ославят. Я мог бы тебе сказать, что это — последствие растущего давления; да что толку? И ты не поймешь, и вся Беса не поймет, и даже сам Дедал не поймет, хотя он и стар, и мудр, и еще недавно, вернув себе милость Паллады, изобрел крылья для человека.

— Об этих крыльях ты вспомнил кстати, — сказал Акает, озабоченно смотря вниз, где ствол дуба терялся в какой-то огненной бездне. — Без них я не вижу, как нам спуститься.

— Верю, что не видишь; да и я еще не вижу. Но ведь ты знаешь: мы на дереве сидим; а где деревья, там и птицы.

— Благо им! Но нам какая от них польза? Меня никакая птица не поднимет, будь это даже коршун-ягнятник, который некогда, рассказывают, спас на своих крыльях нашего маленького царевича.

По дереву и птица. Сейчас увидишь сам, только не пугайся.

Он гикнул три раза. Вскоре послышался тяжелый шум исполинских крыльев, и в то же время в белое сияние ворвался сноп золотистых и багровых лучей. Еще немного — и на сук спустилась огромная птица с золотым оперением и крыльями из яркой порфиры.

— Спасибо, Феникс, что не заставил ждать. А теперь, почтенный, подставь-ка свою могучую спину, чтобы мы могли на нее взобраться, и перенеси нас к самому берегу Лаврийского озера.

Феникс стал подходить к Акасту, который смотрел на него с чувством, смешанным из восхищения и страха. Он заметил при этом, что когти птицы-великана вонзались в жесткое серебро, точно в тесто.

— Ну, Акает, теперь на коня. Садись верхом Фениксу на плечи и держись за его шею, а я прилягу за тобой.

Сказано — сделано. Феникс взмахнул несколько раз и повис в воздухе. Затем он расправил крылья и, наклонившись немного грудью вперед, стал тихо и плавно спускаться в огненную бездну, описывая в то же время широкие круги вокруг дуба. Жутко стало Акасту, и для него было большим облегчением, что маленькая, но железная рука карлика не выпускала его пояса. Чем ниже они спускались, тем шире становились круги; наконец Феникс взял прямое направление и полетел над зелеными верхушками настоящего леса. Весь страх у Акаста прошел: он с любопытством рассматривал незнакомые деревья и любовался на их плоды, сверкавшие среди листвы.

Чем дальше, тем темнее становилось; под конец их окружила ночь, и только издали бледно сиял тонкий столб серебряного дуба. Вскоре цель была достигнута: они сошли.

Перед ними расстилалась широкая гладь мрачного, недвижимого озера; если бы карлик не назвал его ясно «Лаврийским», его питомец принял бы его за то Ахерусийское в царстве мертвых, о котором ему рассказывал дед. Но мрачным было только оно само; по ту сторону виднелось зарево, точно от пожара.

— Это наш город, — пояснил карлик. — Собственно, Феникс мог бы нас туда перенести, но я хотел порадовать тебя разнообразием. Так что же, питомец, — пустимся вплавь? Помолимся Океанидам, да в воду?

Акает грустно покачал головой:

— Я плавать не умею.

Карлик притворился смущенным:

— Ах ты, грех! И подлинно, где тебе было научиться этому благородному искусству среди лаврийских сопок, с которых даже и не видно моря. Ну что же, придется прибегнуть к другому дару Посидона, к верховой езде.

Он гикнул. Вскоре поверхность озера зазыбилась, и в береговой песок уткнулись безобразные, но приветливые морды двух чудищ — не то дельфинов, не то моржей.

— Ну, питомец, гоп-гоп! Когда свалишься, кликни меня!

Акает осторожно опустил ногу в воду и тотчас отдернул ее обратно. Все на том месте вдруг заискрилось; хотя вода была только теплая, но ему показалось, что он опустил ногу в жидкий огонь.

— Что, обжегся? — поддразнил его карлик. — Не пугайся, тут даже особенного чуда нет, это и у вас бывает в летние ночи. Только у нас ярче.

— От давления? — насмешливо спросил Акает.

— Именно от давления. Не ломай головы, все равно не поймешь; садись на своего рысака, только сначала подбери свой хитон или то, что от него осталось. Да, и вот что. Что бы ни случилось — держись за почтенного Гиппокампа (так его величают) и руками и ногами; даже если бы он надумал нырнуть, не выпускай. Иначе плохо будет.

Поехали. Акасту опять стало очень весело. Всюду, где Гиппокамп рассекал сонную гладь, появлялись мириады маленьких огоньков. Сплошь и рядом к ним поднимались рыбы различных величин, о золотой, серебряной, багровой или сапфировой чешуе; чешуя светилась, и при этом свете Акает мог разглядеть, как прозрачна была эта вода. Еще более его радовали огненные шары, пролетавшие иногда над озером, большею частью высоко, но иногда и совсем низко. Один направился прямо на него, и он был не прочь его поймать. Но карлик громко крикнул:

— Берегись! — и Гиппокамп внезапно нырнул.

Уже в воде Акает услышал оглушительный треск.

— Что это было? — спросил он, когда они вынырнули.

— Нечто вроде ваших молний, мой милый. И притом тоже от давления — отсюда ты видишь, что дальше спрашивать бесполезно. Нам эта диковина не вредит; ударившись о мою голову, она лопнула, как хлопушка. Но тебя она бы разнесла, как вакханки Пенфея.

Тем временем зарево становилось все явственнее — и теперь Акает уже различал, что оно исходило от несметного количества горящих восковых свечек. Гиппокамп прибавил скорости, и немного спустя оба всадника высадились в гавани подземного города.

— Что это за свечки? — спросил мальчик.

— Ах ты, ненасытный! Ты бы меня лучше спросил, сколько дней мы с тобой путешествуем.

— Ну?

— Пять, и столько же ночей. Если бы не мои яблоки — ты бы давно изнемог. Но есть предел и их силе; а так как мы дома, то не грешно и соснуть.

— Дома? Я здесь никаких домов не вижу.

— Это я только так, по-вашему сказал. На что нам дома, когда здесь ни дождей, ни холодов не бывает? Я живу здесь, в этой куще из папоротников; это — защита от света. Сплю на этом пуховике; для тебя заказал у братьев другой, побольше; и, как видишь, заказ уже исполнен. Итак, приятного отдыха! А остальные чудеса, когда проснешься.

Акает с наслаждением последовал его совету. Тотчас сладкая нега разлилась по его телу, и он заснул крепким сном.

Когда он проснулся, он увидел в полумраке карлика, сидящего у его изголовья.

— Здравствуй, хранитель! Кажется, еще рано; я, видно, недолго спал.

— Пять дней и пять ночей, считая по-вашему. На этот счет ты лучше оставь: здесь времени нет… Кстати: не угодно ли надеть новый хитон взамен прежних лохмотьев.

Новый хитон был «мягок, как сон», и легок, как воздух; всмотревшись внимательно, насколько это позволял полумрак, в его ткань, Акает убедился, что он был из нежного птичьего пуха.

— Ну, вижу, — сказал он, — Паллада к вам так же милостива, как и прочие боги. Но вижу тоже, что бабушка Иодика была не права, говоря, что люди золотого века не знали труда. Таких мастериц у самого царя Палланта не найдется.

— Нет, мой родной, Иодика говорила дело. Есть у нас особая порода очень красивых птиц; мы зовем их ткачами. И твой хитон — их работа… если можно назвать работой то, что они сами считают веселой забавой.

— Я их увижу?

— Увидишь: пойдем.

Феникс их уже ждал. Они сели на него, и он понес их над озером, над полем к опушке леса — того самого, на который Акает уже любовался с высоты во время своего первого полета. Чем дальше, тем ярче сверкал огненный столб серебряного дуба, тем светлее становилось кругом: в лесу было как на земле в летний солнечный день.

Для Акаста один восторг сменялся другим. Все деревья были отягчены плодами, отчасти знакомыми, но больше невиданными и неслыханными; вначале он воздерживался от последних, опасаясь, как бы они не оказались ядовитыми; но карлик его успокоил заявлением, что в золотом царстве ни ядовитых, ни бесполезных плодов не бывает, как не бывает ни гнева, ни безучастности Матери-Земли.