Такого кощунства над религией и издеванья над людьми ныне, вероятно, нет; но уменьшение баллов по поведению, в сущности, одно и то же. Это заставляет ученика бывать неопустительно при богослужении не из любви и расположения, а из страха и, стало быть, исполняется одна только формальность. И такая формальность отзывается на всей последующей его жизни. Истинная заслуга наставников и начальников наших учебных заведений была бы тогда, если бы они, с передачей юношеству знаний, употребляли все свои силы укрепить веру и внедрить любовь к делу служения в тех, кого готовят они быть пастырями народа и развить любовь к самому народу. Но в первом мы сомневаемся, а второе считаем даже невозможным. Переспросите воспитанников низших, средних и высших учебных наших заведений: у многих ли из них есть евангелие, а тем более библия? Прочли ли они всё это, хоть раз, не для класса, а по внутреннему расположению? Взгляните в книгу библиотекаря: много ли разбирается воспитанниками духовных журналов? Мы крайне сомневаемся, чтобы дело это шло успешно, — как следовало бы.

Бесчеловечно поступая с учениками при приёмных экзаменах, грубо обращаясь с ними в течении всего курса, выгоняя из заведения за каждую малость, за какую-нибудь недостающую 1/8 балла и вселяя, таким образом, только ожесточение и страх, — теплоты сердечной, любви к ближним наши семинарии в своего воспитанника вселить и не в состоянии. Наставник, не имеющий любви и даже снисхождения, конечно, не может сделать сердце его мягким, сострадательным, любящим. Словом: отношения наших наставников к их воспитанникам точно такие же, как и во всех светских, — чисто формальные, официальные. Поэтому и мы поступаем на должности священников с таким же официальным направлением, как и всякий воспитанник светских заведений на свою должность, а грубое обращение семинарского начальства добивает его характер. Поэтому всякий ученик семинарии неминуемо должен выдти холодным эгоистом, ожесточённым, раздражённым. Я не говорю отнюдь, чтобы все ученики семинарии непременно выходили такими; нет, много людей выходят оттуда с прекрасным, добрым сердцем; но в этом семинарии неповинны, это происходит независимо от них; причиной доброты и мягкости сердца воспитанников — их родители и остатки домашнего воспитания.

Таким образом, чтобы изменить наши отношения к приходам нужно, прежде всего, изменить многое в самом воспитании готовящихся к сану священника.

Материальные средства к нашему существованию — доходы от требоисправлений. И в глазах нашего начальства, и в глазах общества составилось понятие о разделении приходов на «хорошие и плохие» и, конечно, не в нравственном их отношении, а исключительно по их доходности. Воспитаннику семинарии, не говоря уже о пономарстве, тотчас по выходе его из семинарии, «хорошего» места не даётся. Поэтому у него, если бы он и не знал всех наших порядков, невольно должно составиться понятие о приходах многодоходных и малодоходных, — как об арендной, следовательно, статье. О нравственном слитии с приходом, о единении и т. п., тут не может быть и помину.

Поступивши во священника, человек сразу уничтожается: у него нет ни помещения, ни хлеба, ни денег, — ровно ничего. Первой его заботой, неизбежно, должна быть забота о своём существовании. При этом каждый знает, что и впереди его ждёт такая же нужда, как и теперь, что о нём не позаботится никто во всю его жизнь и что в старости его ожидает одиночество и нищета.

Прихожане же каждого нового священника стараются теснить, чтобы сбавить платы за требоисправления. Но одни из священников сами начинают теснить их и вымогать непомерную плату, не смотря ни на бедность, ни на просьбы и слёзы; ведут себя заносчиво, неприступно; другие же, будучи не в силах выбиться из-под такого давления, терпят страшную нужду; третьи, — спиваются. О внутренней связи с приходом и здесь не может быть и речи.

Таков порядок есть и должен быть при настоящей постановке дела: близких, сердечных отношений между пастырем и пасомыми и быть не может.

Но, однако же, нельзя сказать, чтобы не было совсем никаких уже средств к установлению хороших отношений, хотя отчасти. Такие средства есть. Я передам то, как дело это ведётся у меня в приходе.

Лжи и мелочного самохвальства я себе не дозволяю. Это было бы и глупо, и не имело бы ровно никакого смысла. Я, — сельский священник, подобных которому в России более 20000; самохвальством добиваться известности из такой массы, где тысячи лучше меня во всех отношениях, значит признавать самого себя умопомешанным; не признавая же себя таковым, я скажу сущую правду.

Трудно встретить таких добрых прихожан, которые с таким почтением относились бы к своему священнику, как относятся мои ко мне: при встрече с крестьянином, я, первым словом, говорю ему раза три или четыре, чтобы он надел шапку. Иначе, говори с ним сколько угодно, он, во всё время, будет стоять без шапки. Иду я или еду по улице и, не говоря уже о том, что все взрослые издалека встают и стоят без шапок, — вся мелюзга, — дети кричат мне со всех сторон: «Батюшка, здравствуй!» Иной ребёнок, лет трёх, не умеет ещё выговаривать, а, тоже, кричит за другими: «А! А!» и кланяется. Лошадей своих я не держу, и мне всё возят прихожане. Куплю, например, пятериков пять дров, вёрст за 20 от села, пишу деревенским старостам записки, — и на другой день подвод 80 привезут мне дров; куплю для коров сена, — привезут и это. Вычистить пригороду, куда выпускаются коровы, вывезти со двора снег, которого, случалось, наносило возов до 200, набить ледники и т. п., всё это делают мне прихожане. В прошлом (1879) году я строился, — и из города, за 45 вёрст, мне вывезли 106 брусьев, известь и проч. — прихожане. Иногда случалось даже так: у меня при доме есть небольшой садик; копаешься, иногда, там, подойдёт мужичок, поглядит на цветники и говорит: «Песочком надо бы тут посыпать!» — Да, говорю, надо бы, да песку-то нет. — «Да разве нас у вас мало! Скажите десятнику, он и нарядит подводы две; а то я вот пойду и скажу старосте». — И на другой день мне возов шесть привезут песку. Перед свадьбами, по крайней мере на половину, идут ко мне за советом: взять ли за сына дочь у такого-то крестьянина, или отдать ли дочь к такому-то? Приколотит пьяный мужик свою жену, — и она идёт ко мне с жалобой. Крайне редки случаи, чтобы пьяный мужик прошёл мимо моего дома, — непременно постарается пробраться где-нибудь по закоулкам, чтобы я не видел его. Толпятся мужики около кабака, иду или еду я, издали увидят все, — и мгновенно все разбегутся. Слово моё в приходе есть закон. Конечно, всё это зависит от доброты моих прихожан; но и я дорожу этим расположением: насколько только возможно, я держусь правила: не ссориться ни с кем, ни при каких обстоятельствах, тотчас исполнять всякое требование каждого и быть, насколько есть сил, строгим к себе. За требы я, лично сам, не беру ничего, всё берёт мой дьякон. Но никогда и никого не теснит и он; поэтому пользуется и он большим расположением и пособиями. Другой священник получал бы, по всей вероятности, доходу втрое больше, чем мы; но мы не думаем, чтобы что-нибудь теряли и мы. Своим трудом прихожане навёрстывают нам то, чего не додают деньгами. Для крестьянина выгоднее съездить нам за дровами, чем отдать лишний рубль за требу, а для нас это всё равно. Взятый мною рубль я отдал бы ему же за подводу. Значит, что мы в барышах оба и, при этом, находимся в хороших отношениях.

Но это всё, что делается с моей стороны, о чём сказал я, есть, как бы, отрицательная сторона; положительная же, — в моих с прихожанами беседах. Летом, по праздникам, у утрени в церкви народу у нас бывает довольно много. После утрени я выйду на амвон, просто, без эпитрахили, прочту и объясню евангелие этого дня, прочту ещё что-нибудь, спрошу поняли ли, некоторых прошу и рассказать, что говорил я. В хорошую же погоду выйдем все на крыльцо церкви, — а церковь у нас большая, крыльцо тоже высокое и большое, — сяду, около меня посядутся все, обступят со всех сторон внизу, — я и читаю, и толкую с ними час или полтора. Тут дело идёт у нас за-просто. Тут я выслушиваю вопросы и суждения каждого, — мы тут не стесняемся совсем друг друга. Самое же главное: после обедни я объявляю, что я приеду в такую-то деревню. Управившись в церкви со всеми молебнами, крестинами и пр., придёшь домой, напьёшься чаю, закусишь, а иногда и нет, — и поедешь. В назначенном доме меня уже ждут человек 20. Увидят в деревне, что я приехал, соберётся и ещё человек 50, иногда и больше, — и начнётся наша беседа. Тут мы совсем уже свои люди: и я без рясы, и слушатели мои в чём попало. Здесь я читаю, рассказываю, мне делают вопросы, я делаю, — и толкуем обо всём. Иногда говорят мне: недавно приезжали молокане, верст из-за 200, жили три дня и говорили вот что; или скажут: раскольники были и говорили вот что. Я, конечно, объясню на толки тех и других. (В моём приходе сектантов нет.) Тут толкуем мы и о хозяйстве, и о семейных делах, — обо всём. В 1879-м году мне передали даже такие вещи: «На прошлой неделе, говорят мне, шли два мужичка в Киев к св. мощам, чьи-то, говорят, дальние; один из них отбил ноги и они прожили у нас три дня. Всё расспрашивали они, как мы живём, много ли у нас земли, много ли платим податей; всё жалели, что у нас земли мало (в д. Кувыке), что казённая земля дорого арендаторами сдаётся, что мы бедны. Разговорчивые какие! Скоро, говорили они, всю казённую землю раздадут по мужикам; что всем губернаторам прислана уже от Государя бумага, чтобы раздать всю землю, а податей брать только половину; что в Вологодской губернии всю землю роздали уже по крестьянам, а подати сбавили; что они приходили чрез эту губернию и сами всё это видели. Матвей К. (хозяин дома) сказал им: «Этого быть не может: где же будут деньги брать солдат содержать, чиновникам жалованья давать? Я был и в Турции, в Иерусалиме, — везде подати платят, и солдат держат, и жалованье чиновникам платят». Как они на него прикрикнут!...»