Протоиерей Чернышевский нашёл, что одна статья метрик у благочинного написана не по форме. И Боже мой, что тут было!... И дурак, и скотина, словом, преосвященный вышел из себя. Изо всех только с одним мной он обошёлся необыкновенно ласково: он спросил меня, доволен ли я новым приходом, как живу, что делаю и сказал: «Я не забуду тебя». Действительно не забыл: тотчас по приезде преподал мне архипастырское благословение, а чрез полтора года дал мне должность благочинного. Преосвященный отпустил нас, мы поклонились и ушли. Такой порядок поклонов был у нас везде.

По отъезде преосвященного, Ремлинген прислал за мной и говорит, что преосвященный очень доволен мной, что спрашивал его обо мне, и что он — Ремлинген, — со своей стороны, похвалил меня. Но за то другие немцы, его гости, с которыми я был уже хорошо знаком, задали мне: одни представляли, как дьячки и дьякона пели, другие, — как мы кланялись, третьи, — как мы ползли на четвереньках чрез все комнаты; один сел на диван и представлял преосвященного, другой — дьячка. На наш счёт потешались все, и на все лады. Как ни были неприятны мне эти дружеские шутки, но я, по неволе, должен был терпеть и отшучиваться, потому что я знал хорошо, что пожалуйся на меня Ремлинген, — и я опять в своей богохранимой Е.

Жить в этом приходе можно было без горя; но злоупотребления властью управляющего, безалаберщина в управлении и жестокость возмущали душу. Едешь, бывало, в деревню к больному, сидишь — молчишь, а кучер-мужик и поёт тебе всю дорогу, и взад и вперёд, про свои порядки, — что управляющий двойные берёт подати, заставляет на себя работать, безвинно сечёт и т. под. Идёшь по улице или в церковь, а тебя останавливает мужик или мальчик с рогаткой или колодкой, плачет, показывает, как натёрла ему шею рогатка или ногу колодка, и просит заступничества. В чужое дело я никогда не вступался, но иногда пойдёшь к управляющему посидеть вечерком и, в разговоре, слегка скажешь, как трудны эти рогатки и колодки, что они до мяса протирают кожу. Но он: «Русский мужик, — как бык. С ним можно обращаться только так. Натёр шею, ногу, — ну, что ж? Натрёт бык ярмом шею, — поболит да заживёт. Вы ещё молоды, мужика не знаете, вот и жалеете».

— А мальчики? Им рогатки перетирают шеи!

— Будет умней. Слушайся хозяина с хозяйкой. Им хозяева вместо родных отца-матери.

Однажды один крестьянин остановил меня на улице, показал мне свою, обтёртую колодкой, ногу и просил моего заступничества. Вечером я пошёл к Ремлингену и просил его смиловаться над несчастным. Ремлинген дал мне обещание освободить и, действительно, утром освободил, но пред этим, за то, что он жаловался, Григорьев задал ему горячую баню. С этих пор я перестал ходатайствовать.

Неудовольствие крестьян своим положением росло с каждым днём и, наконец, чрез год, разразилось открытым «бунтом» (см. «Русскую Старину» изд. 1879 г., том XXV).

В статьях моих «Питомцы Московского Воспитательного Дома» я довольно подробно описал «бунт» их. О священнике я говорил там в третьем лице. Но всё, что говорил я там о нём, я говорил это о себе. В бунт этот я подвергался опасности не только быть сосланным в Сибирь, но даже было много случаев, когда каждое мгновение я ждал, что вот-вот убьют меня, или разорвут на части. Бунт этот четыре года тянул мою душу, измаял меня до болезни и кончился тем, что прихожан моих, почти всех поголовно, сослали в Сибирь. Я остался почти без прихода, сельская школа закрылась и я сделался почти нищим...

Оставшиеся крестьяне и вновь поселённые из ведомства Опекунского Совета поступили в ведомство министерства государственных имуществ; бывшие при питомцах управляющий и другие чиновники остались исключительно для учебного заведения. Во время ещё бунта Ремлинген помер.

После Ремлингена начальником учебного заведения сделался его помощник А. З. Марковский. Это был умный и в высшей степени деятельный начальник. Учебная и хозяйственная части при нём были в лучшем порядке. Много памятников его деятельности сохранилось и до сего времени. Не опуская сам ни одного богослужения, он строго следил за нравственностью и учеников. Управление Марковского было лучшее время для заведения, в нравственном отношении, по настоящий день. Но, к сожалению, Марковский помер через четыре года.

Наместник Марковского... Но приостановлюсь, дабы гусей не раздразнить. Нет ничего хорошего вспомнить; а всё что довелось бы вспоминать, было так недавно, лица эти все ещё живы... В 1864 году ферма преобразована в земледельческое училище, круг предметов расширен, введены естественные науки, на меня возложено преподавание закона Божия и истории России... Всем наставникам было положено жалованья по 600 рублей. За преподавание же закона Божия и истории России 150 рублей. За неприбытием полного числа наставников, я два с половиной года преподавал, кроме своих предметов, русский язык, литературу, географию и арифметику. За два с половиной года мне выдано 70 рублей. Года через два учителям увеличено жалованье до 800 рублей. Законоучителю, при русской истории, положено 300 рублей.

Мало-по-малу прибыли учителя, но, увы, семья не без урода: нашлись между ними и те, слава Богу, выводящиеся уже дешёвенькие «вольнодумцы», которые не стыдились пошлых выходок против библии, против религии. Довелось мне горячо и резко говорить против неосмысленных болтунов, — не стеснявшихся даже в педагогическом совете...

Каждый год приезжал к нам инспектор Н. Н. Скв. Живёт, бывало, недели три, ночи играет в карты, днём спит, — и больше ничего. Накануне отъезда велит собрать учеников в один класс, сделает лёгонький экзамен, — и уедет.

В один из обычных его приездов я прихожу, однажды, в класс, и вижу, что нет иконы. Я спрашиваю: где икона, и мне отвечают, что директор велел вынести иконы из всех классов. После класса я спрашиваю директора Горбика (ныне покойный), что значит, что иконы вынесены из всех классов?

— Это сделано по приказанию Николая Николаевича Скв. Знаете: учителя могут делать гримасы. Чтобы не оскорблять святыни и не дать повода и ученикам небрежно относиться к иконам, он и приказал убрать их. Притом в класс ходят не молиться, а учиться: иконы тут и не нужны. Для молитвы есть церковь.

— Из класса нужны вышвырнуть не икону из-за гримасы, а того, кто осмелился бы делать гримасы. Потрудитесь приказать поставить иконы опять на своё место. Если же они не будут поставлены, то я не буду ходить и в класс. Потрудитесь передать это тому, кто приказал вынести иконы.

В тот же день управляющий поехал в Саратов, купил новые иконы и на другой день, до классов, они уже были поставлены. Стало быть иконы были вынесены как бы затем, чтоб заменить их новыми. Но для меня это было безразлично. Маскируйся, думаю, как знаешь, а моё дело сделано.

Иконы внесены, но это горько отозвалось и на мне, и на моих детях на всю жизнь, через два года!...

Время шло. У меня родились дети, стали подрастать и подошла пора учить их. Учить, — но оказалось, что многого не знал я и прежде, а к этому времени перезабыл и то, что знал когда-то. Пришлось учиться снова самому, и учиться серьёзно, — чтобы учить. Я накупил всевозможных учебников, и всевозможных к ним пособий. Днём я занимался с детьми, а ночи просиживал, приготовлялся сам. Мне пришлось снова учить латинские и греческие склонения и спряжения, всеобщую историю и др. То, что необходимо было заучивать, — дети учили; остальное всё у нас шло устными беседами. По части географии, этнографии, истории дети мои перечитали, кажется, всевозможные путешествия и описания. Для того, чтобы заохотить их к чтению, я покупал в своём городе и выписывал детские книги и детские журналы, на собственное имя каждого из них, отдельно. Приносится, бывало, почта, дети мои бросятся за своими журналами, а моему родительскому сердцу это и любо! Любовь к чтению я развил в них до высшей степени, так что впоследствии, когда они подросли и стали приезжать домой на каникулы, то стали уже донимать меня: только и слышишь, бывало: «Папаша, читать нечего! Папаша, читать нечего!» Пойдёшь в библиотеку, заберёшь там всё, подходящее им; а они, дня через три, опять: «Папаша, читать нечего!»