Однажды, мой родственник, благочинный уже опять, Д. выдавал замуж свою дочь, мою крестницу, и я с женой поехал на свадьбу. На дороге в одном селении я остановился переменить лошадей, и, от нечего делать, пошёл к священнику. Священник встретил меня помертвевшим. Я отрекомендовался ему и сказал куда и зачем еду. Он несколько секунд подумал, перекрестился и подал мне руку. «Мы, батюшка, сказал он вздохнувши, дрожим здесь за каждую минуту: как только увидим в селе чужого священника, то и думаем, что он приехал на наше место. Поэтому я вас страшно испугался. У нас живёт себе священник, ничего не подозревая, вдруг является другой священник и предъявляет указ на это место. А мне куда, спрашивает хозяин? — Я не знаю, меня самого перевели против моей воли. Едет горемыка в консисторию, а там оказывается, что места и не дано никакого, или дано где-нибудь в тридесятом государстве. Дом, хозяйство, посевы, — пропадай всё!»
У родственника моего я увидел какого-то неуклюжего господина в рясе. Спрашиваю: кто это? Это дьякон, мой крестник, говорит мой родич. Ныне, в январе, я был у владыки; он был до того ласков ко мне, что даже посадил. Говорю себе с преосвященным и думаю: не воспользоваться ли его милостями, пока есть они; ведь они не надолго? И говорю ему: у меня есть крестник, пономарь; женатый, с двумя детьми. Восемь лет уже он ездит просит посвятить его в стихарь, и всё не удаётся. Ни читать, ни петь, ни писать он не умеет, — дурак совсем, — но мне хотелось бы, чтобы ваше преосвященство посвятили его, чтобы ему не ездить и не тратиться попусту; лучше того, что он есть, он не будет во весь век.
— Где он?
— Здесь в городе.
— Я завтра буду служить; вели готовиться в дьяконы. Я дам ему богатое место.
И, действительно, посвятил в дьяконы и дал отличное в моём же благочинии место. Жаль только, что того дьякона, на чьё место послал этого дурака, перевёл вёрст за четыреста.
Этот преосвященный, под весёлую руку, говаривал: «Наша власть — деспотическая. Нам в храмах божиих поют: исполла-эти-деспота!»
Если проявляются общие человеческие слабости в судах епископских, то на беспристрастный суд прихожан и земства мы совершенно не полагаемся.
Мне, как приходскому священнику и благочинному, хорошо известно, что, как ни пьянствуй, как ни безобразничай священник или причетник, прихожане никогда не будут просить об удалении их, если только они не имеют личных неприятностей с кем-нибудь из влиятельных лиц. При следствиях, прихожане о пьяницах всегда дают хорошие отзывы. Епископ поэтому не только может, но обязан удалить такое лицо, как вредно влияющее на приход. Что делать, если священник будет потворствовать сектантам, сам впадёт в раскол, ересь? Прихожане-сектанты за такого готовы всегда положить свои головы. Неужто так и оставить его в приходе навсегда, если прихожане не изъявят «согласия» на его удаление? Нет, епископ обязан удалить его и предать суду. Так всегда и поступала православная церковь: так судимы были Арий и многое множество ему подобных. Низкопоклонничеством, подличаньем и происками пред людьми, считающими себя интеллигентными, и пятериком вёдр водки пред крестьянами, расположение и защиту в приходе может всегда найти и всякий, кто на это способен, и быть в то же время отъявленным негодяем и служить ко вреду церкви. Между тем, вредных для дела людей не терпят ни на какой должности. Рассказанные мною сейчас решения земских собраний и приговоры крестьянских сходов служат, кажется, достаточным тому доказательством. Для большей же доказательности того, что церковно-приходской суд не может считаться судом беспристрастным и справедливым, я сделаю небольшую выдержку из «Саратовских Епархиальных Ведомостей» (1880 г. № 28) о суде, из практики раскольников:
«Недавно был в Дубовке (Сарат. губ.) известный защитник австрийского священства, секретарь хвалынского епископа (Сарат. губ.) Амвросия, Н. П. Маслов, с благочинным, для суда над Дубовским попом Павлом, по возведённым на него винам, — что одному богачу не вынимал частей из просфоры, поданной им, что одного отлучил своею властью от церкви, что некоторым жёнам назначал непосильные епитимии, — в роде 1000 поклонов до земли в сутки и под., что он корыстолюбив, и др. вины. 1-го июня был собор по этому случаю; некоторые богачи совсем было заклевали попа; но хитрый гусляк умел склонить на свою сторону некоторых богатых купчих; и одна из них, баба бойкая, явившись на собор, распудила всех поповский обвинителей, расконфузила их и, как искусный адвокат, довела дело до счастливого результата: попа не только не осудили, не лишили места, но не осмелились и хульна суда нанести ему, и поп в восторге, благодаря К. Т. Один из бывших на соборе вынужден был публично выразиться в присутствии православных: какие мы дураки-то! Руководимся в делах веры таким священством, которое всегда готово, по необходимости, склоняться даже пред одной богатой бабой!»
Уж не таков ли должен быть суд и в православной нашей церкви? Нет, нам нужна не защита прихожан, нам нужно, чтобы нас признали людьми со всеми человеческими правами!...
Что суд всегда принадлежал епископам, каждый может видеть это, между прочим, из истории церкви Курца (24 стран. 5 строка). Для большей убедительности я нарочно выставляю светского писателя. Об адвокатуре со стороны прихожан нет ни слова.
«Когда священники принадлежали к составу общества и избирались им, священник оставался полноправным членом общины, участвовал во всех её делах и, как человек грамотный в своей пастве и поэтому уже пользовался её уважением; община заботилась о достаточном его содержании, как священника, и считала своею обязанностью защищать его, как своего члена...»
Почему бы не подтвердить сказанного историческими указаниями: когда и где всё это так было? У нас так говорят, обыкновенно, раскольники: «креститься подобает двумя перстами, так учат св. апостолы». Апостолы нигде не говорят ни о двуперстии, ни о троеперстии, говорят им! — «Так написано в старых книгах». Один вздор написал, а другой на слово верит.
Если община у нас на Руси защищала своих священников, то где же она была, когда архиереи попов пороли плетьми, сажали на цепь и пр. и пр.? Надеюсь, что никто фактов этих опровергать не будет. А между тем семинарий тогда не было. Сделалось ли бы так, как воображают некоторые, мы возьмём в образец сельских волостных старшин. Старшина есть начальник волости и избирается «общиной» — волостью. При учреждении волостей, конечно, предполагалось, что народу дана свобода действий, — ближайшего начальника крестьяне избирать будут из себя самих, человека из той же «общины» и во всё время службы состоящего в той же общине, — именно так, как желает хроникёр выбирать священников. Предполагалось, конечно, также, что будут избираемы люди и по умственному, и по нравственному состоянию стоящие выше других и будут употреблять все силы о благосостоянии общества; но так ли вышло? В старшины попадает или выжига, или богатый мужик, — старшин только два сорта, в этом поверьте нам. О нравственных и умственных достоинствах не бывает и речи. Я однажды, вскоре по закрытии окружных правлений, спрашиваю крестьянина: ну, что, теперь окружных начальников у вас нет, управляетесь своим братом-крестьянином же; конечно, лучше стало? «Нет, батюшка, много хуже: те брали сотнями, а наш-то брат и сотни-то берёт, да и двугривенным не брезгует». Кроме взяток, пред нашими глазами беспрестанно как издеваются, как бессовестно они ведут себя перед крестьянами! Например, съехались крестьяне на волостной сход, старшина видит это, и отправляется удить рыбу. К обеду воротится домой, не торопясь пообедает и ляжет спать. Ему и горя мало, что его ждут 100 человек. Выспится и часа полтора просидит за чаем. И мужики голодны, и лошади поморились, но он и знать этого не хочет, тогда как де́ла всего на полчаса. Знай-де нас, что мы начальство! Смешно, иногда, смотреть на чванство департаментского чиновника, приехавшего в деревню ревизором; но начальник-мужик, — это из свиней свинья!