Почему инсталляции Болтански действуют на зрителя, а полотна Арнульфа Райнера и фотографии сходного материала — нет, несмотря на свою простоту и отсутствие самоуверенности. Тогда, как Райнер и художники-абстракционисты словно молят о внимании своей изощренностью и самодовольными противречивыми, инсталляции Болтански выглядят целостно. Они не производят впечатления гармоничных или отражающих эксцентричные причуды художника, они, кажется, просто существуют, как старый гардероб, полный костюмов покойника. Болтански предлагает альбомы фотографий-сепий, перелистываемых еврейскими внуками. «Смерть, — говорил Болтански, — случается всякий раз, когда ты создаешь картину». Музей Современного Искусства — галерея смерти. Мертвые образы, мертвые художники и прошедшее Время, замороженное, как гниющее тело в крионическом резервуаре.

Общаясь с людьми в Гринвич-Виллидж, я искал Жизнь и заметил, что глаза самых честных молодых людей загораются, и гормоны бурлят, когда звучат такие слова, как «Чердак» и «Студия», и я понял почему, несмотря на все разочарования, этот город так пленяет и влечет. Потому что каждый здесь верит, что играет роль в кино, и счастлив соответствовать всем характеристикам, диктуемыми придуманными «гламурно»-медийными образами этого города, этой гигантской изменчивой съемочной площадки.

Иллюстрация: Сальвадор Дали «Постоянство памяти»

Образ отражения. Никто из обитателей Манхэттена не был здесь рожден, все они пришли сюда, чтобы остаться в своей стране Оз, все они, очень по-американски, стремяться к хэппи-энду, прежде чем промелькнут титры с твоей фамилией. А разве не все мы таковы? (Непомерное, неодолимое честолюбие и настойчивость, думаю, поэтому остальные американцы говорят, что Нью-Йорк — город грубых людей). Кажется, здесь стремятся исключительно к недостижимому, мифическому стилю жизни чердаков и квартирных вечеринок, славе, скандалам, деньгам, выпуску скучных книг, закрытых просмотров, натертого паркета и оклеенных потолков. Картина, выставленная в МСИ, показать Маме, вернуться в Айдахо. Призывный вид, столь же знаменитый, как Королева Англии — «Посмотри на меня».

Как это случилось с популярной музыкой в первой половине семидесятых, когда у каждого была «концепция», расклешенные рукава и огромные клавишные, артистический мир Нью-Йорка превращается в случайного наблюдателя, становясь все более вульгарным и предсказуемым, пустым и безразличным. И, давайте уж будем честными. Тупым. (Чем дольше я здесь нахожусь, чем ближе я знакомлюсь с Америкой, тем больше и больше начинаю ценить незатейливый выпад против приличий Андреса Серрано).

Меня пугает то, как быстро искусство становится стилизацией самого себя. Разрезки, Джаз, Рок, Герметизм, когда-то все это было эзотерическим и по-настоящему подрывным. Теперь разрезки принадлежат «Jive Bunny», саксофоны давно узурпированы рекламой дрянного баночного пива, гитары висят на стенах спален избалованных ребятишек из фильмов Спилберга. Оккультизм помогает богатеть пожилым владельцам книжных магазинов, герметизм теперь забава для не чуждых авантюризма авиапассажиров, уставших от Бергмана по 4-му каналу. То, что когда-то было коммуникативным средством между человеческими существами, как африканские барабаны, изуродовано и превратилось в амбиентные шумы, которыми наполняется одинокая тишина международного мира, как звон в ушах.

Визуальное искусство — некогда изначальная форма коммуникации — постепенно превратилось в мерцание коллективного бессознательного. В своем неугасимом преклонении перед самим собой, художественный мир упустил то, что давным давно стало очевидным для многих джазовых музыкантов и писателей. Разгневанный молодой человек не берет гитару, чтобы сыграть 12-тактовый блюз и донести свой гнев до мира — потому что это он делал сорок лет назад, так почему же разгневанный авангардный активистский художник все еще забавляется с Дада или экспрессионизмом?

Не только большинство современных художников подлаживаются под свою усредненную историю, но многие так же рабски следуют его моде. Посмотрите на Нью-Йорк, кажется размах размер все еще в моде.

Как говорят психологи, некоторые мужчины с маленькими гениталиями, ищут их продолжения в больших машинах и крупных бойцовых собаках, а маленькие мозги, похоже, компенсируются большими полотнами. Но в самом деле, в таком окружении, контролируемом владельцами галерей, агентами, дилерами — легко понять, почему многих привлекает возможность создавать такие вторичные, гигантские куски дерьма. Как однажды сказала британская художница о своей дрянной работе — эти полотна, как стекло, покрывающее Пятую Авеню, от небоскреба Трампа до здания Форбса, как сам Нью-Йорк, созданы не для людей, но для капитала.

Ни в одном доме не найдется стен достаточно больших, чтобы повесить это уродство, если только фамилия хозяина дома не Гетти или Саатчи, Трамп или Форбс или «Nippon Steel Pension Fond», да и кто захочет рисовать для бедных людей? В Маммоне, денежная гора придет к тебе, но для этого придется рисовать с размахом.

Эти многочисленные галереи сосредоточены не на интернализации или трансформации, ни даже на экспериментах или экспрессии, а на громогласности и рекламе. В них мало стремления к любви, и еще меньше к социальной утопии. Все по-прежнему хотят быть Энди Уорхолами.

Когда я имел, как мне показалось, счастье познакомиться с Уорхолом в Лондоне в 1979 году, он не потряс меня ничем, кроме того, что он не интересовался ничем, кроме болтовни и флирта, что, должен я признаться, показалось мне очень освежающим. Искусство Уорхола значимо, в рефлективном смысле, потому что это — Нью-Йорк, как он есть. Не только по замыслу модели, но потому что Уорхол — настоящий (хоть и не урожденный) абориген этого города. Ему не пришлось ходить по галереям и копировать Поллока — чье творчество он ненавидел. Он просто рекламировал себя, как самую значимую фигуру в Поп-Арте, каковой он и был.

Виктор Бокрис, редактор уорхоловского журнала «Интервью» на пике его популярности и давний друг, биограф и доверенное лицо Уорхола, намекает мне на это за кофе и английскими маффинами (круглыми, сухими плюшками, лишь отдаленно напоминающими кондитерские изделия, которые в Англии никто не ест) в кафе в Мидтауне.

Один из излюбленных уорхоловских образов — нарисованные деньги — возник после разговора Уорхола с дизайнером интерьеров Мюриел Лэтоу в 1960 году. Уорхол отчаялся вырваться из оков коммерческой работы и получить признание, как серьезный художник. Он понимал, что для того, чтобы этого добиться, он должен быть конкурентоспособным, он чувствовал себя конкурентом молодой пары геев, только что всплывших на поверхность артистического мира Нью-Йорка — Джаспера Джонса и Роберта Раушенберга, и был разочарован тем, что комиксовый стиль, который ему удавался, уже был использован Лихтенштейном и Розенквистом. Он хотел стать знаменитым и уважаемым, но не мог придумать, как этого добиться. Это по сути означает, что Уорхол не хотел добиться признания, потому что он чувствовал, что ему есть, что сказать, но потому что он хорошо изображал предметы, и успех пришел естественным образом. Быть художником и рисовать — ПРЕДМЕТ — этого было достаточно. «Что же нам теперь делать?». Никаких озарений и слишком мало идей. Мюриел Лэтоу сказала, что она может придумать, что ему рисовать, но это обойдется ему в 50 долларов за идею. Уорхол заплатил и на свет родилась идея изображения Денег, Кока-колы, бутылок, бананов, Супов «Кэмпбелл» и других «обыденных» предметов.

Началось сотворение Энди Уорхола, Искусство ушло в сторону от классицизма, живописной техники, вкуса, трансцендентности и (хотя он мог рисовать очень хорошо) мастерства. Сперва Уорхол изображал банки кока-колы с каплями влаги, затем ему сказали убрать эти претенциозные капли и просто рисовать совершенные Банки Кока-колы. Не настолько совершенные, чтобы быть фотографически реалистичными, но достаточно безупречные, чтобы не быть абстрактными. Именно так. Так Поп-Арт, заимствовавший из Дада и подсознательно ссылавшийся на рэди-мейды Дюшампа, спустил в клозет Абстрактный Экспрессионизм. Клайн и де Куннинг перестали быть на слуху на вечеринках. Искусство стало пародией на чистый Контекст и, по иронии, капиталистической насмешке, СТАЛО Чистым контекстом. Но Искусство снова стало популярным, потому что оно превратилось во что-то, что люди могут сразу же узнать — кухонную утварь. Суповые банки. Важно, что не реальные суповые банки, но — нарисованные.