— Скиллиман хочет отослать меня отсюда?

— Он хочет покончить с вами. Как с разрушительным влиянием.

— Что пользы в моем дневнике для вас? Зачем вы стремитесь удержать меня здесь? Скиллиман не может меня терпеть. Он не желает, чтобы его маленькие детки были объектами моего разрушающего влияния. Все, о чем я прошу, это кувшин вина, ломоть хлеба и книга.

Я ни в коем случае не должен был говорить это, потому что это было то же самое, что вложить в руки Хааста рычаг, с помощью которого он мог вертеть мной. Что касается деятельности моей мозговой системы в целом, то я все еще та же самая крыса, в той же самой коробке, нажимающая на ту же самую педаль.

Хааст изменился. С ночи великого фиаско он становился все мягче. Это сияющее мальчишество, такое характерное для престарелых американских администраторов, исчезло с его лица, оставив на нем обломки крушения стоицизма. Его походка отяжелела. Он перестал заботиться о своей одежде. Долгие часы проводит за письменным столом, уставившись в пространство. Что он видит? Без всякого сомнения, неотвратимость смерти, в которую до сих пор не верил.

За этот последний факт я в долгу у охранников. В эти дни они относятся ко мне как к человеку высшего класса. Они оказывают мне доверие. Так же, как Ганс в моей пьесе, Усердный хороший католик.

«Аушвитц» опубликована. С момента ее завершения я попеременно то считал пьесу никудышной, даже порочной, то она казалась мне настолько же превосходной, насколько очень яркой по композиции. В ней так много юмора, что я попросил у Хааста разрешения послать ее Янгерманну в «Дайл Тон». Пока шла подготовка к печати, он раскритиковал половину издания. Очень теплое письмо от него поведало мне новости об Андреа и других. Они воображали мое положение в самом дурном свете, потому что вся адресованная мне почта возвращалась из Спрингфилда со штампом «ВЫЧЕРКНУТ ИЗ СПИСКОВ». По телефону им просто сказали: «Мистера Саккетти больше нет с нами».

Опубликовано также несколько коротеньких вещиц, хотя ни одного из моих последних бредов в их числе нет, потому что дешифрующие компьютеры АН Б в ответ на эти потуги неизменно выдают: НЕОПРЕДЕЛЕННО. Хааст не одинок.

Святой Денис — покровитель сифилитиков и еще Парижа. Это — факт.

Что такое факт? Спрашиваю без всякой задней мысли. Если (10) — факт, то по той причине, что каждый согласен: Денис — святой, покровительствующий сифилитикам, — факт по общему согласию. Яблоки падают на землю, что может — чаще, чем не может, — быть продемонстрировано на опыте — факт по опыту. Однако, я думаю, факты, которых хочет от меня Хааст, ни того, ни другого сорта. Если что-то есть факт по общему согласию, мало проку в том, имею я к этому отношение или нет, тогда как факты, которые являются одновременно и подходящими для демонстрации на опыте, и новыми, представляются такой редкостью, что установления одного-единственного подобного рода факта достаточно для оправдания усилий всей жизни, потраченной на его поиск. (Не моей, однако, жизни.)

Ну, так что же нам остается? Поэзия — факты внутреннего мироощущения — это мои факты. И это именно те факты, которые предлагаю я. Твердо в них веря. Будучи неколебимо убежденным.

Что же без них останется? Ложь? Полупоэзия полуправды?

От Хааста пришла записка: «Самые простые ответы на простейшие вопросы, X.X.». В таком случае задавайте, пожалуйста, эти вопросы.

Записка от Хааста. Велит мне побольше говорить о Скиллимане. Как X.X. несомненно известно, нет такой темы, которую я стал бы избегать.

Факты, вот они. Ему немногим более пятидесяти. Он из нерасполагающих к себе кругов, имеет широкую национальную известность. Физик-ядерщик такого сорта, который либералам вроде меня нравится считать выведенным в Германии. Сорт, увы, распространившийся по всему Миру. Каких-то пять лет назад Скиллиман занимал высокий пост в Комиссии по атомной энергии. Самой примечательной его разработкой для этой организации была теория, предлагавшая создание условий необнаруживаемости ядерных испытаний, проводимых в ледяных пещерах особой конструкции. Дело было во время ядерного «моратория» того периода. Испытания были проведены, и их обнаружили в России, Китае, Франции, Израиле и (особенно постыдно) в Аргентине. Было установлено, что ледяные пещеры Скиллимана на деле увеличивали, а не маскировали эффект взрыва. Эта ошибка подхлестнула проведение серии последних, самых губительных испытаний и оставила Скиллимана без работы.

Он очень быстро снова нашел работу — в той же корпорации, где Хааст занимает пост директора отделения Исследований и Развития. Несмотря на пелену секретности, не менее плотную, чем в Ватикане, там, в верхних эшелонах, стали циркулировать слухи, касающиеся природы проводимой в лагере «Архимед» работы. Скиллиман настойчиво требовал более точных сведений, получал отказ, снова требовал и т. д. В конце концов была достигнута договоренность, что он будет посвящен в творимые у нас маленькие мерзости, но только при его согласии самому находиться в лагере. Когда он прибыл, Мид и я были единственными еще остававшимися в живых зараженными Паллидином. Как только он понял характер действия этого средства и разобрался в его эффективности, сразу же потребовал, чтобы инфицировали и его.

Один серьезный факт истории, который представляется уместным упомянуть в связи с этим делом.

Один ученый XIX века, Орис-Тюренн, разработал теорию, доказывающую, что шанкр и сифилис — это одна и та же болезнь и что посредством определенной техники «сифилизации» можно добиться защиты, сократить продолжительность лечения и обеспечить безопасность при повторном заражении и рецидиве болезни. После смерти Ориса-Тюренна в 1878 году было установлено, что его труп покрыт струпьями, свидетельствовавшими, что изобретенную технику «сифилизации» он испытывал на себе, вводя сифилисный гной в открытые раны.

Таким образом благодаря посредничеству Скиллимана, эксперимент вошел во вторую стадию. Фактически дело пошло по пути доведения до конца того, чего ждали от этого с самого начала — разнообразных исследований в Апокалипсисе, которые называют «Чистым исследованием».

Ему помогают двадцать «шестерок» (как он презрительно называет их, но настолько величественно, что даже у них, его жертв, это должно вызывать восхищение) — бывшие студенты или ассистенты, которые с великой охотой добровольно согласились на инъекцию Паллидина. Так что мы, побуждаемые чувством соперничества, должны постигнуть наивысшие взлеты гениальности — все мы, оставшиеся на том берегу Иордана. Я рад, что был отрешен от соблазна. Однако задаюсь вопросом, а смог ли бы я не поддаться?

Обозревая с вершины горы бесконечные просторы реалий золота — я даже сейчас могу слышать голос искусителя: «Все это может быть твоим».

Вот еще один факт, факт редчайшего склада.

В одной из попыток установить, действительно ли существует одна-единственная венерическая болезнь (в то время гонорею путали с сифилисом), Бенджамин Белл, исследователь из Эдинбурга, в 1793 году сделал прививки болезни своим студентам.

Более предусмотрительный, но не более порядочный человек, чем Орис-Тюренн.

Записка от X.X.: «Какая тут, к черту, уместность этого Орис-Тюренна?» Он также спрашивает, что означает остановка на том берегу реки Иордан.

Уместность Орис-Тюренна — и упоминания доктора Белла в качестве продолжения — в том, что мотивация подобного поведения, чисто фаустовское побуждение ухватить знание за любую цену, наверняка та же, что и у нашего доктора Скиллимана здесь, в лагере «Архимед». Фауст пожелал отречься от любой мольбы к небу; наш доктор Скиллиман, за малым исключением Небес, готов поплатиться даже еще более жизненно важным товаром — его собственной жизнью на земле. И все это с единственной целью разобраться в неком патологическом условии: в случае О-Т, сифилисе; в случае Скиллимана, гениальности.