От внезапной слабости у Фани подкосились ноги. Все вокруг завертелось. Она почувствовала, что теряет сознание и падает. Сотрясение от удара о землю на миг привело ее в себя, и тут она почувствовала, что попала рукой во что-то студенистое и липкое – в кровь убитого солдата.

Когда она пришла в чувство, возле нее был Мюрье.

– Ну?… – прошептал он. – Теперь ты сыта Испанией?

Фани осталась лежать в палатке в полном изнеможении после пережитого ужаса, а Эредиа и Мюрье ушли оперировать и перевязывать раненых. Все анархисты были убиты (обгоревший умер на рассвете), но и взвод наваррцев понес потери, которые не оправдывали его подвиг.

Она начала рассуждать. В глазах ее все еще стояла ужасная гекатомба, свидетелем которой она только что была. Она старалась открыть какой-то смысл в происшедшем, что-нибудь способное хотя бы после революции принести лучшие дни этой несчастной и вечно бунтующей стране. Все выводы, к которым она приходила, были абсурдными. Роялисты и фалангисты хотят свергнуть республику. Зачем?… Кто может избавить Испанию от несчастий? Король, аристократы, фалангисты, иезуиты? Но они, в сущности, хотят вернуть мракобесие и фанатизм и потому вызовут новую, еще более страшную революцию!.. Как запутанно, как ужасно непонятно все это! Она продолжала размышлять, упрямо допытываться, потому что все пережитое ею в эту ночь было неописуемо и страшно, потому что только дикари и животные принимают ужас и страдания, не задумываясь, не спрашивая, откуда они идут. И когда восток уже алел, когда вставала заря кровавого дня и со стороны Пенья-Ронды долетели отзвуки выстрелов начавшейся гражданской войны – вероятно, там сражались, – Фани наконец поняла причину всего этого, дошла до истины, простой истины, которую ни ученый-археолог Мериме, ни Дюма, ни Готье, ни Моклер, ни все дипломаты и праздные зеваки, ни пошлые певцы-романтики и тонкие стилисты, объезжавшие Испанию, как ярмарку, не видели или видели, но сознательно скрывали. А истина заключалась в том, что в основе всех кровавых испанских революций лежал конфликт самой жизни, безумие, с каким эгоизм и человеческая жадность разделяли людей на сытых и голодных, на меньшинство, которое имело в изобилии все, и на большинство, которое не имело ничего; что в Испании сытые более сыты, а голодные более голодны, чем где бы то ни было, и что, наконец, во время революций голодные атакуют тем яростнее, чем они голоднее, а сытые подавляют их тем беспощаднее, чем яснее видят, что под натиском их голода они могут потерять свои богатства. Да, вот в чем истина!.. А все остальное, что Фани видела в эту ночь, над чем ломали голову романтики, зеваки и писатели и что называли загадкой испанского характера, – то, как погибали анархисты, наваррцы и поручик Росабланка, – проистекало из отчаянной решимости обеих сторон, горячей крови и солнца, но не было первопричиной всех исступлений. Первопричина их – голод, потому что сытые не желают поступаться своим спокойствием и идут на это, лишь когда им угрожают или когда они хотят вернуть себе свои привилегии.

Но где место Эредиа в этой начавшейся резне? Не ставит ли его на сторону сытых его безумная мечта о католической империи, его фанатизм и подрывные действия его ордена? Сознает ли он, что заблуждается? Или он лицемер? Фани почувствовала, что в любом случае что-то надломилось в ее любви, что-то исчезло из загадочного образа Эредиа, что-то бросило тень на его личность. Может быть, он – мрачный призрак прошлого, который сгорит в пламени гражданской войны? И она почувствовала внезапно, что во всем том, что произошло этой ночью, есть какой-то смысл, что жизнь развивается по непреложным законам, что из разрушения и смерти старого, из боли и страданий рождается новый мир…

На другой день Фани проснулась поздно, потому что на рассвете приняла снотворное брата Гонсало. Голова была тяжелой, веки набрякли. Кармен принесла завтрак. Фани выпила кофе, не притронувшись к сухарям, потом велела девушке откинуть полотнище у входа в палатку. Перед ее глазами блеснуло неизменное синее испанское небо с огненным солнцем, которое немилосердно палило.

– Ужасная была ночь, сеньора… – промолвила Кармен.

– Да, ужасная, – подтвердила Фани машинально. Она еще не пришла в себя после люминала. – Ты не боишься оставаться здесь?

– Нет, не боюсь, сеньора! – ответила девушка.

В голосе ее прозвучало что-то от ночных голосов – особая, мрачная решимость, которая с этих пор будет слышаться Фани во всех испанских голосах.

– Кармен! – сказала Фани немного погодя. – Это тебе!

Она подала ей несколько крупных банкнотов – сумму, достаточную для того, чтобы простая девушка и рабочий парень могли создать семейный очаг где-нибудь в предместьях Бильбао. Девушка взглянула на нее смущенно.

– Возьми!.. Эти деньги пригодятся тебе, когда ты выйдешь замуж.

– Я не выйду замуж, сеньора!

– Как так?

– Сейчас девушке очень трудно решиться на это.

– Почему?

– Потому что настали плохие времена.

– Не хватает денег?

– Нет. Когда есть работа, мужчины зарабатывают достаточно.

– Что же тогда?… К тебе никто не сватался?

Кармен улыбнулась горько.

– Был один парень в Чамартине, который сватался ко мне. Он работал на ткацкой фабрике. Все думали, что мы поженимся. И я его любила, но отказала…

– Почему?

– Потому что он анархист.

– Ну и что из того?

– О, сеньора… я не могла решиться. Однажды он мне сказал…

Кармен умолкла, точно то, что она хотела сообщить, вдруг всколыхнуло в ней тоску, стыд и негодование.

– Он мне часто рассказывал про свои идеи… очень чудные… а то и страшные… Однажды он мне сказал, – продолжала она приглушенным, негодующим голосом, – что если мы поженимся и я заведу другого… и даже если у меня будут дети от этого другого, он меня не убьет… потому что… такие уж новые идеи.

– О, это он перехватил, – сочувственно отозвалась Фани. – Очевидно, он пошутил!.. А что было потом?

– С тех пор мы не виделись, сеньора.

– А ты знаешь, где он теперь?

– Думаю, где-нибудь на ткацкой фабрике, в Бехаре… или Бильбао. Не знаю.

– Как его зовут?

– Хиасинто.

– Хорошо. Возьми эти деньги. Они тебе пригодятся, когда ты выйдешь замуж за Хиасинто.

Но вместо радости это имя вызвало у девушки слезы.

– Сеньора… Может быть, и его убили прошлой ночью, как собаку… и перед смертью он не захотел поцеловать распятие.

«О!.. – подумала Фани. – Ты жалеешь его потому, что он не поцеловал распятия?» И она чуть не рассмеялась, но вдруг вспомнила, как погибали анархисты в эту страшную ночь и как они пели о свободе, прежде чем сгореть заживо. А может быть, и Хиасинто сейчас лежит мертвый на мостовой где-нибудь в Бильбао или его труп бросили в яму.

Фани насильно сунула деньги в руку девушке. Кармен не умела выражать свои чувства в словах, рассыпаться в благодарностях. Она была молчалива и сдержанна. В знак признательности она только опустила глаза и положила деньги за пазуху в полотняный мешочек, который висел на бечевке и куда она каждый месяц складывала свое жалованье, полученное за честный муравьиный труд.

Фани вышла из палатки и отправилась разыскивать Мюрье. Проходя через лагерь, она заметила, что некоторые палатки, накануне вечером полные больных, теперь пустовали. Только агонизирующие да те, кого брат Доминго поймал и бросил в палатки, лежали на своих койках.

Она нашла Мюрье у Оливареса и Эредиа. Они втроем обсуждали, каким образом вернуть сбежавших больных. Глаза монахов лихорадочно горели в предчувствии новых событий, а Мюрье показался ей хмурым и сварливым. Фани подошла к ним. Эредиа пожал ей руку.

– Спасибо, миссис Хорн!.. Вы спасли мне жизнь. Вы храбрая женщина.

Он сказал только это. Разве мог он сейчас почувствовать или сказать что-то еще?… Он был опьянен успехом заговора, победой роялистов. Он думал о доне Луисе де Ковадонге, о восстановлении монархии, о могуществе своего ордена и католической империи, о боге… Да, бог, бог превыше всего!.. Но Фани уже знала, что во славу этого ненасытного и жестокого католического бога в это утро по всей Испании валялись тысячи трупов и безводная земля жадно впивала потоки горячей человеческой крови.