Завидев Фани и Мюрье, брат Гонсало принял свой обычный кроткий, униженный вид.

– Отец Эредиа здоров? – спросила Фани с беспокойством.

– Да, сеньора. Он в часовне, читает молитвы.

– Давно?

– Около двух часов.

– Скоро он кончит?

– Не знаю, сеньора… Утром больные из Досфуэнтеса помешали ему молиться, и теперь он должен дочитать все молитвы, назначенные на сегодня.

– Я вижу, вы порядком загружены молитвами! – сказал Мюрье.

– Да, сеньор!.. В молитвеннике на летние месяцы, предписанном нашим отцом Лойолой, шестьсот семьдесят две страницы.

Фани как-то листала молитвенник Оливареса и сейчас представила себе эти страницы, густо унизанные красными и черными буковками латыни на отличной рисовой бумаге.

– Сколько раз в день вы молитесь? – спросил Мюрье.

– По два часа на рассвете, и еще полчаса в обед, и полчаса вечером. Но супериор разрешил нам молиться только утром и вечером, потому что днем у нас много работы с больными. – И брат Гонсало добавил смиренно: – Молитвы имеют для нас большое значение.

– Бесспорно, братец!.. – согласился Мюрье. – А брат Доминго читает их регулярно?

Всему лагерю было известно, что брат Доминго, который изучает медицину, явно пренебрегает правилами ордена. Он злоупотреблял табаком, не отказывался, когда фани предлагала ему виски, и даже заигрывал с Долорес.

– Не знаю, сеньор!.. – сухо ответил брат Гонсало. – Каждый отвечает перед богом только за самого себя.

– Передайте отцу, чтобы он зашел к нам утром, – сказал Мюрье. – Мы хотим сообщить ему кое-что о вакцине.

Фани и Мюрье повернули обратно к своим палаткам. Солнце заходило, и бесплодная степь, залитая красным светом заката, пылала огромным пожаром. Они шли медленно. Лагерь затих, и только время от времени за полотнищами палаток раздавались глухие стоны, безнадежно замиравшие.

– Madrecita! – проплакал детский голосок. – Madrecita!

– Estoy aqui, hijo!.. Estoy aquí![47] – ответил немощный голос больной матери, а потом все потонуло в безбрежной мучительной тишине.

– До каких пор ты будешь покупать новые койки? – внезапно спросил Мюрье.

– До тех пор, пока это будет нужно.

– А ты знаешь, что в банке у тебя больше нет денег?

– Знаю. Я запрошу новый перевод от Брентона и Моррея.

– Не забывай, что у тебя в запасе нет миллионов. Ты не Клара Саутдаун!

За ужином он ничего не ел и изучал Фани с молчаливым сочувствием, как изучал бы безнадежно больного пациента, с которым не знает, как поступить.

– Почему ты не ешь? – спросила Фани удивленно.

– Я ужинаю у маркиза Досфуэнтеса.

– О, значит, ты опять выходишь в свет!

– А что мне делать? Глотать снотворное? – спросил он.

– Там есть молодые дамы?

– Разумеется!.. Но есть и симпатичные господа.

– Роялисты, наверное!.. Забавно!

– Эредиа тоже роялист, – насмешливо сказал Мюрье.

– Откуда ты знаешь?

– От маркиза Досфуэнтеса, который приходится ему кузеном. Эредиа ездит в горы, чтобы агитировать за дона Луиса де Ковадонгу. Эредиа и Ковадонга – друзья детства. Если претендент займет престол, Эредиа поднимет крестовый поход против коммунистов… Испания всегда была мечом христианства.

Фани поднялась. С Мюрье просто невозможно разговаривать серьезно.

– Хочешь пойти со мной? – спросил он.

– Нет! – отрезала она.

– Что ты будешь делать здесь?

– Лягу и буду спать.

Мюрье, не дожидаясь приглашения, пошел за ней в ее палатку. Он закурил и стал перебирать книги, сложенные на тумбочке возле кровати, громко и важно читая их названия. Почти все они были подарены Фани Оливаресом. «Святая инквизиция», «Жизнь доблестного дворянина, благородного Лойолы», «Миссии иезуитов в Западной Индии и на Тихом океане» и много других, все в том же роде. В них были исполненные пафоса страницы, оправдывавшие инквизицию и воспевавшие возрожденный Лойолой католицизм, были и ужасные страницы, повествовавшие о тех монахах, что умирали в мучениях, распевая псалмы, что погибали от чумы и малярии, врачуя больных, что падали с крестом в руке, пронзенные копьями дикарей. Но в этих книгах забыли упомянуть о том, сколько живых людей сожгла святая инквизиция в Европе и сколько дикарей было перерезано набожными католиками в Южной Америке.

– Ты в самом деле будешь спать? – спросил Мюрье с ноткой сомнения в голосе. Потом взял с тумбочки пузырек с таблетками люминала, посмотрел на этикетку и сунул его в карман. – Не завидую этому сну. До какой дозы ты дошла?

– Я вообще его не принимаю, – солгала Фани.

В чемодане у нее был другой пузырек, добытый у брата Гонсало.

– Спокойной ночи!.. – сказал Мюрье.

Он поцеловал ей руку, и этот жест заставил ее вспомнить без сожаления прошлую, уже забытую жизнь.

Мюрье пошел побриться и надеть смокинг, чтобы отправиться на ужин к роялистам. Фани погасила лампу. Кармен давно уже спала, потому что утром она рано вставала.

Фани решила не принимать в этот вечер люминал и терпеливо дожидаться прихода нормального сна.

Но сон не шел, и Фани бодрствовала.

В палатке было слышно только равномерное дыхание Кармен и далекий вой шакалов. Красноватый диск луны показался в просвете между полотнищами палатки. Со Сьерра-Дивисории потянуло ветерком, и листья ближней маслины зашелестели. Несколько выстрелов и далекий отчаянный вопль – вопль гибнущего существа – смутили молчание испанской ночи. И опять все затихло, опять погрузилось в тишину, нарушаемую лишь слабыми порывами ветра и шелестом маслины, которая будто рассказывала о вечном страдании этой бесплодной кастильской земли и о грядущих эпидемиях, голоде и революции. И тогда в полумраке, в этой тишине, под этот печальный шелест перед Фани встал кошмарный призрак монаха, его красивое неземной красотой лицо святого и языческого бога, и она опять посреди этой глухой ночи испытала безумное желание увидеть его аскетические губы, сведенные судорогой сладострастия.

Она услышала, как Робинзон вошел в палатку Мюрье – принес отутюженный смокинг. Потом, приглушенно шумя и чуть поскрипывая, подъехала легковая машина и остановилась метрах в десяти от их палаток, находившихся на краю лагеря. Фани с удивлением услышала незнакомый женский голос. Любопытство заставило ее встать и выглянуть из-за полотнища. За рулем спортивной машины сидела очень красивая, но не первой молодости женщина с профилем Тициановой мадонны. Волосы ее покрывала черная вуаль.

– Ах… Донья Инес!.. – растерянно сказал Мюрье.

– Я приехала за вами прямо сюда, чтобы вырвать вас у этой ужасной миссис Хорн, доктор!.. – быстро проговорила женщина по-французски.

– Тише!.. – сказал Мюрье, показав пальцем на палатку Фани.

– Она спит здесь? – спросила донья Инес шепотом. И добавила: – Откуда такое ужасное зловоние?

– От палаток больных, мадам.

– Фи-и! – протянула аристократка с отвращением. – И миссис Хорн терпит все это ради моего безумного кузена-иезуита? Что она за человек, эта женщина?

– Она? Влюбленная Клеопатра, – рассеянно пояснил Мюрье.

Он сел рядом с испанкой, и машина унесла их в городок. Фани снова легла, тихо смеясь про себя. Донья Инес привезла Мюрье в лагерь на своей машине далеко за полночь. Теперь разговор между ними шел по-испански и был очень интимным. Фани не захотела вставать, чтобы посмотреть на них, но слышала их поцелуи. Она слышала, как Мюрье вернулся к себе в палатку, а потом, полупьяный, пресыщенный всем на свете, запел какой-то глупый французский куплет. Его желчный голос повторил куплет несколько раз, точно он надеялся в его глупости найти облегчение. Потом Мюрье умолк и заснул.

А Фани все бодрствовала и слушала, как воют шакалы в степи да под жалобными порывами ветра со Сьерра-Дивисории шелестят листья маслины. Когда призрак Эредиа, сладкий и мучительный, вымотал ей нервы до такой степени, что она, обессилев, уже почти засыпала, со стороны городка опять послышался шум автомобиля. Ей показалось, что машина остановилась близко, только с другой стороны лагеря, где были палатки иезуитов. Фани не придала этому никакого значения. Машины доставляли больных и ночью. Однако вдруг послышался топот ног и возбужденные голоса. Разнесся женский вопль. Ей почудилось, что это голос Долорес. Немного погодя она услышала приближающиеся шаги бегущего человека. Шаги замерли перед палаткой Мюрье.