– Все это похоже на пляску святого Витта, – сказала горничная и перекрестилась.

– Помоги мне перенести ее на кровать, – приказал Луис.

Они вдвоем положили Фани на широкую кровать. Под ярким светом лампы, стоявшей на тумбочке, царапины на лице несчастной обозначились еще ярче.

– Pobrecita![11] – ахнула горничная. – Эту болезнь лечат?

– Конечно! – ответил Луис – Завтра вызовем врача.

– Если это пляска святого Витта, лучше бы пригласить священника!

– Нет, это не пляска святого Витта, – сухо произнес Луис – Ты давно знаешь сеньору?

– Три месяца. Раньше она жила в отеле «Риц». Сеньора иностранка и, сдается мне, не очень-то счастлива.

– Видимо, так, – ответил Луис. – У нее есть друзья?

– Нет. Никого.

– Как она относится к тебе?

– Очень плохо, сеньор, хотя и щедра на чаевые. Впрочем, когда человек беден, оп предпочитает второе.

– Да, да, – рассеянно усмехнулся Луис. Вынул кредитку и дал ее женщине. – Если никто не узнает, что у сеньоры был припадок, это будет гораздо лучше для тебя. Завтра пораньше с утра убери комнату и повесь гардины. Про зеркало скажешь, что оно разбито случайно.

– Хорошо, сеньор!..

– Можешь идти.

Когда горничная вышла, Луис приблизился к Фани со шприцем и стерильным раствором в руке. При виде шприца в глазах ее сверкнула дикая радость.

– Ты сумеешь сделать укол? – спросил он.

Мысль самому вонзить иглу ей в тело была ему отвратительна.

– Да, конечно, – прошептала она.

– Сколько сантиграммов?

– Тридцать.

Луис содрогнулся. Эта доза вполне могла бы убить здорового человека, но для нее она была нормальной. Он отмерил нужное количество, подал ей шприц и вату, смоченную спиртом, и отвернулся. Он не хотел видеть, как она вгонит иглу себе в бедро или в руку. Когда он снова повернулся к ней, она уже отложила пустой шприц на тумбочку и откинулась на подушку. Усилие утомило ее, но все же она нашла в себе силы посмотреть на Луиса с признательностью и произнести по-испански чуть слышное gracias.[12]

Через несколько минут морфий начал действовать, и она погрузилась в блаженное забытье. Луис знал, что для нее это было возвратом к нормальному самочувствию. На ее мертвенно-бледных щеках проступили розовые пятна, потом они разлились по всему лицу, а ее заострившиеся черты смягчились, и лицо приняло счастливое, мечтательное выражение. Она оставалась в таком состоянии около получаса, потом приподнялась, опершись локтем на подушку, и вперила в Луиса глаза, все еще холодные и тоскливые, но какие-то умиротворенные, в которых не было и следа прежней дикой истерии и кровавого пламени. Она еще раз слабо произнесла gracias, и Луис подумал, что, наверное, так она говорила и смотрела с северным спокойным холодком в голосе и в глазах давно, много лет назад, когда была совсем молодой девушкой. Больше она ничего не сказала, опустилась на подушку и заснула, а Луис вышел, предварительно убрав морфий и шприц в тумбочку возле ее кровати.

На другой день Луису захотелось как можно скорей увидеть Фани Хорн. Но он не стал звонить ей по телефону, боясь нарушить ее полезный и укрепляющий сон. Чтобы как-то убить время, пока она, по его расчетам, не проснется, он отправился в Ретиро и выпил кофе в баре «Флорида». Потом погулял в парке, наблюдая, как бесчисленные стайки испанских детей, которым предстояло заместить жертвы революции, играют в аллеях в мяч и бегают с обручами. Когда он вернулся в отель, ему передали, что англичанка спрашивала о нем и недавно ушла. Его удивило, что Фани Хорн сама им интересуется. Но может быть, она просто хочет сказать ему несколько сухих слов благодарности. «Я увижусь с ней за обедом в ресторане», – подумал он. И так как было всего одиннадцать часов, он решил пойти в Прадо.

В музее он стал бродить по залам среди портретов королей и святых, на лица которых нельзя было смотреть без ужаса, потому что у всех было почти одинаковое выражение грешников, истерзанных мыслью о боге и загробном мире. Студенты из академии бездарно копировали полотна великих мастеров, а редкие посетители – провинциалы и иностранцы – с невежеством профанов подходили вплотную к картинам, чтобы прочитать подписи.

Дойдя до Веласкеса, он с удивлением увидел Фани Хорн, сидевшую спиной к нему на диване в середине зала. Она внимательно рассматривала картины кисти великого мастера.

– Ты здесь? – спросил Луис, приблизясь к ней и слегка коснувшись ее плеча.

– Hombre! – вскрикнула она, оборачиваясь, и протянула ему бледную, точно мрамор, руку.

Ее восклицание было приветливым, непринужденным и даже радостным. Теперь все в пей дышало элегантностью и кокетством, и только царапины на лице еще напоминали о ночном припадке. В глазах играл мягкий изумрудный свет. От глубокого сна, ванны и утреннего укола морфия она порозовела. На ней был другой костюм, более светлый, и это подчеркивало нежные акварельные тона ее белокурой головки.

– В сущности, я тебя ждала, – сказала она.

– Правда? – удивленно спросил Луис.

Оглядев ее лицо, изящные и нервные очертания лба, шеи и ноздрей, он вдруг осознал, что она редкостно красива.

– Ты часто приходишь сюда, – объяснила она. – Я видела тебя несколько раз. Тебя легко запомнить.

– В этом вся трагедия.

– Почему?

– Потому что полиция тоже легко меня запоминает.

– Ты и сейчас боишься? – спросила она насмешливо.

– Нет.

– Мне будет жаль, если тебя теперь поймают.

– А мне еще, больше. Но здесь это абсолютно исключено.

Луис улыбнулся самоуверенно, а она вдруг посмотрела на него с мрачной и напряженной серьезностью.

– Надеюсь, тебе лучше, – сказал он и сел рядом с ней.

– Мне почти совсем хорошо, – подтвердила она горько. – Спасибо за пакет. Ты джентльмен, и я могу принять его в подарок, если ты настаиваешь, чтобы я за него не платила.

– Я настаиваю, чтобы ты за него не платила.

– Потому что у меня нет денег, да?

– Мне осточертела твоя гордость.

– Это единственное, что у меня осталось.

– Показывай ее другим.

– А почему не тебе?

– Потому что мы оба люди конченые.

– Ты не конченый, – промолвила она задумчиво. Потом спросила: – Кто ты такой, в сущности?

– Тот, кем кажусь. Уголовник.

– Ты умеешь быть жестоким!

– Смотря по обстоятельствам.

– Ты прав. Почему ты не раздавил меня до конца?

– Мне понравилась твоя твердость.

– Твой поступок – признак силы. Когда-то я не ценила это качество в людях, поэтому теперь я развалина.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего… – проговорила она, не отводя рассеянного взгляда от портретов. Потом обратилась к нему с живостью: – Сегодня утром я спрашивала о тебе в отеле. Как видно, тебе удалось, сойти за аристократа. Не дерзко ли?

– Дерзко, но забавно.

– Как мне тебя называть?

– Как все: дон Луис Родригес де Эредиа-и-Санта-Крус.

– Какое изобилие «р»!..

– В этом виноваты мои предки.

– О!.. Зашла речь и о предках?!

– Почему бы нет? – спросил он, стараясь разгадать, что кроется за ее неопределенной улыбкой. – Я испанец, католик и дворянин.

– Идальго без меча и пелерины.

– Я сменил их на револьвер и плащ. А ты кто такая?

– Я с Пикадилли, – ответила она, задорно поджав губы.

– Я так и предполагал, – сказал Луис ей в тон. – Наверное, из ночных клубов?

– Да. Ты разочарован?

– Ничуть. У меня нет предрассудков. Кто тебя содержит?

– Богатые друзья.

– Откровенность, которая вызывает уважение.

– И которая отсутствует у тебя, дворянин из Таррагоны.

– Из Гранады, – поправил Луис серьезно.

– Или из Кордовы, все равно.

– Нет, не все равно. Разве ты не проводишь никакого различия между мужчинами?

– Теперь да!.. Но знаешь, мне нравится, как мы пикируемся. Это забавно.