– Он хочет есть,– пояснил Маньон.– Сейчас это не паразит в прямом смысле, он не может принести вреда своему «хозяину». Связь между ними я бы назвал... симбиозом, но так будет до тех пор, пока он не станет откладывать яйца. Вот тогда личинкам нужно будет чем-то питаться, и источником питания послужит их «хозяин».– И он продолжил чуть ли не с любовной дрожью в голосе: – Оно напоминает некоторых наших ос. Полный период роста и взросления, до способности к откладыванию яиц, составляет около четырех месяцев. Проблема состоит в следующем: мы знаем, как оно живет там, в своем собственном мире,– кстати, оно обитает на пятой планете Альфа Центавра. Мы наблюдали, как оно ведет себя в условиях естественного, так сказать, для него «хозяина». Нам также удалось внедрить его в тело некоторых крупных земных млекопитающих, ну, таких как, например, корова и лошадь,– и, кстати, получили любопытные результаты.

– Теперь доктора Маньона,– сказал Джонс,– волнует проблема, сможет ли этот паразит существовать в человеческом теле.

– Паразит растет довольно медленно,– взволнованно задыхался Маньон,– нам необходимо производить наблюдения лишь раз в неделю. А к тому времени, как он отложит яйца, мы уже будем знать, как он сумел приспособиться к условиям человеческого организма. Но, увы, пока мы никак не можем найти добровольца.

Наступило молчание.

– А вы не хотите стать добровольцем? – спросил Джонс, обращаясь к Пирсону.– У вас есть выбор, пожалуйста: либо одна работа, либо... другая. Я бы на вашем месте предпочел ту, которую хорошо знаю. Вы были превосходным полицейским.

– Неужели вы это сделаете? – едва слышно спросил Пирсон.

– Увы, я вынужден это сделать,– ответил Джонс.– Мне необходимо вновь восстановить полицию. И особенно тайную, которая должна быть воссоздана специалистами в этом деле.

– Нет,– хрипло сказал Пирсон,– мне на все на это наплевать. Не хочу иметь ничего общего.

Доктор Маньон так и просиял. Стараясь хоть немного сдержать себя, он засуетился вокруг своей желатиновой капсулы.

– А тогда мы можем начинать? – И, обращаясь к Пирсону, сообщил: – Хирургический кабинет есть прямо здесь, в этом здании. Я имел удовольствие осмотреть его. Превосходное оборудование. Я бы хотел поскорее начать операцию, боюсь, как бы бедняжка не умерла от голода.

– Да, это было бы нехорошо,– согласился Джонс.– Проделать такой путь с Альфа Центавра... чтобы здесь помереть с голоду.

Он стоял, теребя свой рукав и о чем-то размышляя. Ни Пирсон, ни Маньон не отрывали от него глаз. Вдруг Джонс спросил:

– У вас есть зажигалка?

Озадаченный Маньон порылся в кармане, вынул тяжелую золотую зажигалку и подал ему. Джонс повернул регулятор, поднес зажигалку к ящику и обрызгал жидкостью желатиновую капсулу. Самодовольство Маньона враз улетучилось.

– Боже мой,– запричитал он, потрясенный,– что вы де...

Джонс поджег жидкость. Потрясенный Маньон беспомощно стоял и смотрел, как капсула вместе со своим паразитом пылали в мерцающем желтом пламени. Постепенно драгоценное содержимое коробки превратилось в комочек черной пузырящейся слизи.

– Но почему? – чуть слышным голосом восклицал ничего не понимающий Маньон.

– Я провинциал,– коротко объяснил ему Джонс,– меня тошнит от всего непонятного и странного.

– Но...

Джонс вернул хозяину зажигалку:

– А от вас меня тошнит еще больше. Забирайте свой ящик – и чтоб духу вашего здесь не было.

Потрясенный произошедшей на его глазах катастрофой, Маньон взял в охапку остывающий ящик и заковылял прочь. Охранник сделал шаг в сторону, пропуская его, и доктор скрылся за дверью.

Пирсон перевел дыхание:

– Вы ведь не станете работать с нами. Каминский хотел, чтобы вы принимали участие в Реконструкции.

– Ну что ж,– Джонс подчеркнуто вежливо кивнул охраннику,– этого человека посадить обратно в камеру. Пусть пока посидит.

– Надолго? – спросил охранник.

– Пока не сдохнет,– злобно ответил Джонс.

Вернувшись к себе, Джонс погрузился в мрачное раздумье.

Но разве он не ждал поражения? Разве он не знал заранее, что Пирсон откажется? Разве он не предвидел, чем окончится эта жалкая сцена, разве не знал, что не сможет довести свое испытание до конца? Он бы мог... и довел бы, но... ну, предположим, довел, разве это хоть что-нибудь изменило?

Да, это начало конца. Теперь у него не осталось ничего, кроме этого ужасного, этого отвратительно тягучего времени. Все, что бы он ни делал теперь, безнадежно. Время безжалостно к нему, и даже оно имеет свой конец. Но пусть он будет таким, чтобы люди запомнили его на века. И все же, как ни ужасно было себе это представлять, смерть надвигалась все ближе, она была неотвратима.

Он уже ничего не знает, что станет дальше с обществом: потому что впереди ничего не видно. Это означает одно: он скоро умрет. Уже почти год он постоянно думал об этом, и чем дальше, тем ужасней ему представлялась собственная смерть.

После смерти его тело и мозг станут медленно разрушаться. И это самое страшное. Нет, его пугала не мгновенная боль, которую он почувствовал в момент смерти. Это он еще смог перенести. Но как перенести медленное, постепенное разрушение собственного тела?

Искра индивидуальности еще несколько месяцев будет тлеть в его мозгу. Сознание тоже будет неясно мерцать – так говорила ему его память о будущем. Полный мрак, совершенная пустота смерти, и в этой абсолютной пустоте продолжает жить его личность.

Разложение начнется на самых высоких уровнях. Сначала оно коснется его высших способностей: начнут отмирать самые тонкие, самые сложные процессы, связанные с наивысшими уровнями сознания. Через час после смерти сознание сузится до уровня животного. Через неделю оно достигнет уровня растения. Его личность проделает обратно весь тот путь, какой в муках и страданиях проделал за миллионы лет своего существования весь живой мир на Земле, шаг за шагом, от человека к обезьяне, потом к менее развитым приматам и далее к ящерице, лягушке, рыбе, ракообразным, трехлопастным – и так до простейших. А потом совершенное угасание сознания на уровне минерала. Тихий конец, тихая смерть. Но на это понадобится время.

Труп не сознает, процессы в нем проходят на бессознательном уровне. Но Джонс не такой, как все. Вот теперь, в эту самую минуту, он ясно сознавал, что с ним происходит. В здравом рассудке и полной памяти, он ощущал, как постепенно разлагается его посмертная личность.

Невыносимо. Но что ему оставалось делать?.. С каждым днем становилось все хуже и хуже – и так будет, пока он не умрет на самом деле. И лишь тогда, слава богу, этой пытке придет конец.

Ну разве могут страдания, которые он причинял другим, сравниться с его собственными страданиями? Он понимал, что заслужил это. Он согрешил, и пришло воздаяние.

Последняя, самая мрачная фаза существования Джонса началась.

Кассик разговаривал с двумя членами полицейского сопротивления, когда длинная черная машина Организации резко затормозила перед его домом.

– Священные коровы,– тихо сказал один из его собеседников, натягивая пальто,– что они тут потеряли?

Кассик щелкнул выключателем, и в гостиной стало темно. Машина была не простая: на двери и на капоте красовалась эмблема из двух перекрещенных бутылок. Какое-то время сидящие в ней не двигались, очевидно о чем-то разговаривали.

– Мы можем взять их,– нервно зашептал один из полицейских,– их всего двое.

Второй сказал с отвращением:

– Ты думаешь? Да они наверняка выставили прикрытие и на крыше, и на лестнице.

Хмуро и настороженно Кассик продолжал наблюдать. В слабом свете ночных фонарей показалось, что одного он видел раньше. Мимо промчалась машина и на секунду высветила силуэты сидящих. Сердце его заколотилось: он не ошибся. Время тянулось невыносимо долго, а они все не выходили. Наконец дверь открылась. Знакомая фигура ступила на тротуар.