Он уже разбрызгал бензин по крыше и зажег спичку, когда прямо на крышу, чуть не задев разведчика, с воем стал опускаться первый полицейский вертолет.

Толпа рассеялась, разведчик поспешно удрал. Стоя в тени, рыжебородый убедился, что огонь уже не потушить. Тщетно выпустив струю пены, пожарный вертолет отлетел в сторону. Он помедлил, потом опустился ниже уровня крыши и попытался остановить распространение огня вниз. Сам шлынд уже погиб. Лишь раз по трупу прошла дрожь, и горящие куски кадавра дождем посыпались на мостовую. Он быстро свернулся, сморщился, пустил какую-то жидкость и превратился в совсем уж какой-то бесформенный комок. По улице запрыгал пронзительный, высокий визг: это жизненный сок шлында слепо протестовал против пожирающего его огня. Потом оставшаяся ткань обуглилась и распалась на дымящиеся куски. Пожарный вертолет поднялся повыше, выпустил несколько бесполезных струй и улетел.

– Готово,– сказал рыжий в рацию. Он ощущал глубокое и прочное удовлетворение от сознания, что это лично он, вот этими руками убил это чудовище.– Теперь можно уходить!

На ярко освещенной сцене спектакль был в разгаре. Разряженные фигуры громко распевали песни и суетливо бегали по сцене. Декорации весело сверкали: маленький светящийся квадрат разрезал дальний угол зала. Третий акт подходил к концу. Вот уже все персонажи вышли на сцену. С бесконечным старанием каждый выводил свою партию. Оркестр в яме – классический оркестр, как и полагается,– играл что есть мочи.

Господствовал голос, принадлежавший немолодой, неуклюже двигающейся по сцене фигуре Гаэтано Табелли, давно пережившего свои лучшие годы и все же до сих пор не утратившего блеска актера и певца. Близорукий, с раскрасневшимся лицом, легендарный Табелли ковылял по сцене, резкие черты его выражали то смущение, то замешательство, когда он нелепо пытался пробраться сквозь путаницу теней, составлявших мир Бомарше. Щурясь сквозь очки, Табелли в упор рассматривал своих партнеров, потрясая всех своим глубоким, бесцеремонным и ярким басовым баритоном. Но величайшего Дона Бартоло там и не бывало. Да и не могло быть. Это представление, эта непревзойденная вершина оперного искусства, драматургии и совершеннейшего вокального мастерства, навсегда теперь оставалось неизменной и застывшей формой. Табелли умер еще лет десять тому. А яркие фигуры на сцене были роботы, точные копии оригиналов.

И тем не менее спектакль был очень даже убедительным. Удобно откинувшись в глубоком кресле, Кассик с огромным удовольствием смотрел на сцену. Он всегда без ума был от «Женитьбы Фигаро». Он видел Табелли много раз, и эта роль, исполненная великим артистом с тончайшим вкусом, никогда не надоедала ему. Он любовался яркими костюмами, плавным течением лирической мелодии, хором с накрашенными щеками, который единственно что и умел, так только распевать приятные интерлюдии. Музыка, фантасмагория цвета постепенно привели его в полудремотное состояние. Почти грезя, он с наслаждением наблюдал за тем, что происходит на сцене.

Но вдруг словно что-то толкнуло его.

Он очнулся и выпрямился. Возле него сидела Нина и тоже с восхищением смотрела спектакль; лицо ее было безмятежно. Не успев осознать, что он делает, Кассик незаметно встал.

Заморгав, Нина очнулась от своего забытья.

– Что случилось? – испуганно шепнула она. Он приложил палец к губам, встал и начал протискиваться вдоль ряда к проходу. Выбравшись, он немного помедлил в конце прохода, в последний раз бросив взгляд на сцену.

Беспокойное чувство не покидало его даже здесь, на этом расстоянии. Он прошел мимо застывших швейцаров и вышел в фойе. Здесь, под сводом зала, застланного коврами, где все еще пахло сигарным дымом и дорогими духами, он остановился и закурил.

В пустом фойе он был один, никого больше не было. Позади через полуоткрытые двери доносились звуки, голоса, волнующая музыка Венского симфонического оркестра. Ощущая какое-то неясное раздражение, он крадучись прошелся по залу. Беспокойство не покидало его. Его не могло отогнать даже недовольное лицо Нины. Он уже однажды видел такое выражение на ее лице и знал, что оно означает. Потом обязательно последует объяснение. Одна эта мысль заставила его содрогнуться.

Ну что он ей скажет?

За стеной фойе оперного театра стыла безлюдная ночная улица. Напротив чернели окна пустых офисов, закрытых на выходные. Вход в один из них был освещен тускло мерцающей лампой. Всюду валялись кучи мусора, нанесенного сюда ночным ветром. Обрывки плакатов, газет, всевозможные городские отбросы. Даже оттуда, где он стоял, отделенный от улицы толстым пуленепробиваемым стеклом дверей, сбегающим вниз пролетом бетонных ступеней, широким тротуаром и, наконец, самой улицей, Кассик мог разобрать буквы на изорванном плакате.

ПАТРИО

массовый ми

щиты ро

ДЖОНС ПРИЗЫ

граждан со

Разорванный пополам плакат едва заметно колебался на ветру. Но на каждый такой плакат, сорванный полицией, тысячи других висели на стенах, дверях ресторанов, витринах, барах, туалетах, бензоколонках, школах, офисах, частных домах. Сумасшедший пастух со своим стадом... и запах горящего бензина.

Лишь когда раздались наконец громовые аплодисменты, Кассик взял себя в руки. Вот первые возбужденные зрители стали стремительно выходить из распахнутых дверей; сбоку вышли швейцары и застыли, придерживая створки. Потом повалила толпа: смеясь и разговаривая, кутаясь в меха, хорошо одетые дамы в сопровождении мужчин заполнили фойе, рассыпались по залу, словно упавшие со звоном драгоценности. По широким ступеням спускались зрители, одетые менее изысканно. Еще мгновение, и Кассик был плотно окружен болтающей, шепчущейся, назойливо жестикулирующей толпой.

Скоро к нему протолкалась Нина.

– Привет,– сказал он, чувствуя себя очень неловко.

– Что случилось? – спросила Нина взволнованно и немного сердито.– Тебе что-то не понравилось?

– Извини,– сказал он в ответ – вряд ли она поймет, если станешь ей объяснять.– Декорация последнего акта мне кое о чем напомнила. Что-то гнетущее, страшное, словно кто-то крадется в темноте.

Реакция Нины была мгновенной:

– Работу, да? Тюрьмы, полицейских, что-нибудь еще в этом роде? – Ее голос напрягся, стал резким, и в нем зазвучали осуждающие нотки.– А может, это говорит нечистая совесть?

Он вспыхнул.

– Нет, не то, не совсем то.– Видимо, он произнес это слишком громко: несколько человек вокруг с любопытством оглянулись. Кассик сердито стиснул зубы и сунул руки глубоко в карманы.– Поговорим об этом в другой раз.

– Хорошо,– живо ответила Нина, сверкая белоснежной улыбкой.– Никаких сцен сегодня.

Она ловко повернулась на каблуках, оглядывая стоящих кучками людей. Тонкая морщинка на лбу говорила о том, что она все еще расстроена. Но ссора, видимо, откладывалась.

– Прости меня,– запинаясь, повторил Кассик.– Это все из-за этих проклятых событий. Темная сцена мне про них напомнила. Я всегда забываю, что вся эта сцена происходит ночью.

– Ну ладно, оставь,– ответила Нина, не желая продолжать эту тему. Ее острые ногти впились в его руку.– Который час? Уже есть двенадцать?

Он посмотрел на часы:

– Немного больше.

Нахмурившись, Нина пристально вглядывалась в темноту улицы за стеклом. На стоянке то и дело появлялись машины такси, брали пассажиров и тут же исчезали.

– Может, мы разминулись? Как ты думаешь, он стал бы нас ждать? Мне показалось, я его только что видела, когда выходила.

– А разве мы не дома встречаемся? – Он почему-то не мог вообразить Каминского на опере Моцарта: этот круглолицый, вечно встревоженный человек с пышными усами, казалось, жил в другом столетии.

– Нет, милый,– терпеливо сказала Нина.– Мы встречаемся здесь, неужели ты не помнишь? Ну да, ты, как обычно, думал о чем-то другом. Мы договорились, что подождем его здесь, он ведь не знает, где мы живем.

Толпа потекла из дверей фойе на улицу. Порывы холодного ночного воздуха проникали внутрь; мужчины поднимали воротники пальто, женщины кутались в меха. Давешний запах духов и сигарного дыма быстро исчезал, по мере того как враждебная пустота внешнего мира заполняла пространство фойе.