Менялись лица, люди, даты,

Но был тоскою он объят.

Однажды на пустыне жизни

И на закате дольних дней

Ему явилась Та, что мыслил, –

С которой легче и светлей.

Но Рок вершил всему пределы,

И снова в ящик гвоздь вошёл…

А он опять больное тело

Через века себе обрёл...

ГРУСТНАЯ ЭЛЕГИЯ

На болоте полынья –

Ледяное око.

Из неё глядит в меня

Странница востока.

Голубой Венеры дым

По болоту вьётся

И мечтанием пустым

В сердце остаётся.

Расписные терема

В воздухе рисует.

В них глядит сырая тьма,

Ворожит, колдует.

Рядом, тишину храня,

Отживает тихо

То, что мучило меня

Тягостно и лихо.

И над сонною землёй

Искорок круженье

Обращает сказкой злой

Плоти мёртвой тленье.

***

…Расплакались небеса,

Дождём поливая зори…

Что счастье? – одна слеза!

А если их много – горе!

НИКОЛАЮ РУБЦОВУ

Это были стихи. Это были стихи!

Просто были стихи… но какие! –

Отмывалась душа.

Отпускались грехи.

Это – вечная боль по России.

Это были не рифмы,

а рифы, на них

Разбивались бесчувствия шхуны.

Вот таков и бывает он,

подлинный стих.

Вот такие звенящие струны!

Кто осмелится

после ещё написать –

Это будет подобье подобий.

Устреми мысль и чувства

под небеса –

Не получится; даже не пробуй!

Только чистый простор

непробуженных строк –

Он всё манит тебя, он всё манит.

Кто же, кто

преподаст тебе новый урок

В этом горестном жизни тумане?..

Бабушка ела арбуз.

Это было чудесным лакомством августа.

Мы – большая, нежная семья – собирали картошку. Я до сих пор помню этот весёлый звук – удар картофелин о дно ведра. Вёдра были дырявые, воду носить в них было нельзя, им оставалось исполнить последнее и главное предназначение – донести картофельные плоды до пузатых мешков, стоявших у самой кромки огорода.

Картофель ссыпался в мешки уже с тихим, гуркающим, сухим звуком. От мешков пахло пылью и сыростью. Они провели целый год в сарае, скомканные.

Мешки тоже были рваные, но не сильно; иногда из тонко порванной боковины вылуплялась маленькая, легкомысленная картофелинка. Когда мешок поднимали, она выпрыгивала на землю, сразу же зарываясь в мягком чернозёме, и больше никто её не вспоминал.

Было солнечно, но солнечный свет уже был полон августом, его медленным и медовым исходом.

Я всё время ловил себя на мысли, что мне хочется встать и долго смотреть на солнечный диск, будто расставаясь с ним на долгое счастливое плаванье. Наверное, мне просто не хотелось работать.

Подумав, я сказал, что едва ли сбор картошки является мужским делом, но меня не поддержали. Против были: моя мать, моя тётка, мои сёстры и даже забежавшая помочь соседка.

Только бабушка вступилась за меня.

– А то мужское! – сказала она. – Когда это мужики в земле ковырялись. Это бабьи заботы. Ложись вон на травку, пока мы собираем. Вон какие мешки таскаешь, надорвёшься.

Бабушка говорила всё это с неизменной своей, милой иронией – и всё равно бабы закричали на неё, замахали руками, говоря наперебой, что только мужчины и должны рыться в земле, некуда их больше приспособить.

Иные, взрослые мужики, между тем, не работали. Дед возился во дворе с косами, подтачивая и подбивая их. Отец ушёл на базар, и обратно, видимо, не торопился. Крёстный отец мой – брат отца родного, полёживал возле трактора.

Утром он попытался трактор завести, но что-то неверное сделал механизму, и трактор непоправимо заглох.

Случайный, проходил час спустя сосед Орхан, беженец с юга, тракторист.

Он был добрый человек и вовсе не понимал шуток.

Крёстный относился к соседу крайне благодушно и, когда мог, выручал в неприятностях. Разве что стремился при каждом удобном случае Орхана разыграть.

– Орхан, здорово, – поприветствовал крёстный проходившего соседа.

– Привет! – сухо сказал Орхан, всегда ожидавший от крёстного какой-нибудь выходки.

Крёстный изобразил необыкновенную занятость, сделав лицо серьёзное и озабоченное:

– Слушай, – сказал он торопливо. – Бабы торопят – а мне ещё свиней надо покормить. Заведи трактор, Орхан? Заведи-заведи, а я сейчас прибегу.