"Всё течёт, всё изменяется", – сказал когда-то великий Гераклит, и жизнь дала возможность мне и моему поколению во всей полноте увидеть, как эти изменения происходят в реальности. Я видел, как буквально за два-три года развалились и обнищали вчерашние колхозы-миллионеры, как остановились рентабельные ещё недавно угольные шахты, являвшиеся градообразующими предприятиями, и как начали вымирать и пустеть окружающие их городки. Я видел, как единый ещё вчера советский народ начал стремительно превращаться в толпу враждующих между собой индивидуумов, ненавидящих каждого, кто живёт хотя бы ненамного лучше, чем они… Так что я зря сетовал в одном из своих ранних стихотворений, что "прошли эпохи потрясений и переломов коренных" – чего-чего, а потрясений у жизни хватит на все поколения.

Самым же тяжёлым из того, что произошло на моих глазах в эти переломные десятилетия, было, на мой взгляд, падение авторитета литературы. Необычайно востребованная в годы советской власти, литература как-то очень быстро была отодвинута в годы перестройки на периферию общественной жизни, уступив принадлежавшее ей высокое звание "совести нации" и довольствуясь предложенной ей отныне ролью "гаремной развлекательницы". Это советская власть, ставя перед собой невиданно высокие исторические цели, вынуждена была для их озвучивания и донесения до народа использовать такие же высокие художественные образы, а пришедшей ей на смену демократии в этом уже не было ни малейшей необходимости. Она просто выставила напоказ виллы и мерседесы, и дала понять, что нет ничего главнее, чем деньги, для накопления которых не существует никаких моральных барьеров. Героем дня стал бандит с растопыренными пальцами, который занял все жизненно важные места, начиная от зала Государственной Думы и до кресла банковского директора. Он же сегодня воцарился и в качестве героя современной литературы. "Какое время на дворе, таков мессия", – как сказал много лет назад Андрей Вознесенский. Так что и в его стихах можно отыскать поэтические прозрения, не всё в них было сказано ради одной только хохмы.

Думаю, что отчасти во всех произошедших со страной на исходе XX века катаклизмах виноваты и наши литературные мэтры. Ничего не поделаешь – диалектика. Класс, который не подпускает к закромам и славе никого другого, сам взращивает себе своего собственного могильщика. Очевидная, казалось бы, истина, но, к сожалению, история ничему никого не учит. Того и гляди, сегодня всё опять может повториться, только на фоне уже других политических лозунгов...

"Я не читаю современных авторов, потому что я не узнаю в их героях себя. А в произведениях Пушкина – узнаю, там всё обо мне", – сказал мне как-то мой старый читинский друг, геолог Миша Озеров. Вот это-то не-узнавание себя в современной литературе и есть, на мой взгляд, её самая большая вина перед сегодняшним читателем. Когда я читал перед шахтёрами своё стихотворение "Семёныч, включай!", в его герое себя узнавал каждый слушающий. В этом – была сила соцреализма. И если современная литература России не возвратит себя в лоно этого продуктивнейшего творческого метода, то, боюсь, когда я буду писать статью "Сорок лет в литературе", от этой литературы может остаться уже одно только прошлое. Великое, как египетские пирамиды, но такое же осыпающееся и безжизненное. Потому что новый читатель просто перестанет за это время понимать его предназначение.

Однако сегодня, стоя на отметке тридцатилетия своей литературной работы, я не могу не ощущать себя счастливым, оттого что являюсь одним из наследников тех, чьими руками эти пирамиды были возведены. Даже, если от моих собственных писаний только того и останется, что сохранившаяся на их поверхности строчка "ТУТ БЫЛ КОЛЯ..."

Как и многое в моей жизни, события эти произошли в районе Белорусского вокзала. Вы знаете это место – если от часового завода проехать одну остановку на троллейбусе, то вы окажетесь в самом начале улицы Правды. А пройдя по этой самой улице минут пять, неторопливо, вразвалочку, шагом прогулочным и беспечным, можете остановиться – вы у дома, в полуподвале которого и располагалась мастерская художника Юрия Ивановича Рогозина. Московский союз художников в давние, ещё советские годы выделил ему этот полуподвал, пользуясь бескорыстием и полной житейской бестолковостью ветерана Великой Отечественной войны. А он, глупый, был этому подвалу несказанно рад, он был им счастлив. Несмотря на то, что время от времени, а уж ежемесячно наверняка, соседи сверху заливали его мастерскую кипятком, иногда, правда, и холодной водой – смотря какой кран оставался открытым. А снизу… О, горе мне, горе… Не знаю, как и сказать о том, что поступало в мастерскую снизу…

В результате этих милых случайностей мастерская постепенно и необратимо отсыревала, с потолка отваливалось всё, что могло отвалиться, стены покрылись устойчивой зелёной плесенью, что придавало мастерской мрачноватое очарование склепа.

Но все мы любили это помещение, едва ли не каждый вечер собирались там, чтобы перевести дух после нелегких испытаний, которыми баловала нас Москва. И Юрий Иванович, гостеприимная душа, носился по мастерской, заваривал чай, его глазки сверкали, его румяные щёчки, как наливные яблочки, светились из седовато-клочковатой бороды. Он яростно ополаскивал чашки, разливал кипяток, нёсся в соседнюю булочную за пряниками и крендельками.

– Ты чайку-то махани! – приветствовал он очередного гостя. – Ты махани чайку-то!

Ну как было отказаться!

Тогда ещё был жив Миша, сын Юрия Ивановича, восторженно взбрыкивающий кудрявый живописец, и дагестанский князь Сурхайханов был не столь значителен, не столь, и Ирочка, первая красавица правдинского дома прессы, ещё баловала нас своими нечастыми посещениями.

Господи, тогда ещё была жива Зина… К тому времени она уже представляла собой полупрозрачную фиолетовую тень, при хорошем освещении сквозь неё можно было рассматривать этюды Юрия Ивановича, но она не всегда была полупрозрачной тенью с мышиным голоском – лучшие барды страны посвящали ей свои песни в Домбайских снегах, на закарпатских реках, на тяньшаньских склонах… Помните – лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой, вот и кончается март, скоро нам ехать домой… Помните? Ей посвящено, Зине. Она сама об этом говорила. Видимо, не всем дано выдержать туристический образ жизни и бардовские восторги, не всем. Не выдержала и Зина. Но ни единого раза мы не попрекнули её слабинкой, и она это ценила.

Значит так, у Юрия Ивановича была не то чтобы привычка, а вроде как обычай, может быть, даже ритуал – обходить по утрам окрестные свалки, вернее, места сбора мусора, каковых предостаточно в каждом московском дворе. Было недолгое время, когда москвичи азартно бросились украшать свой быт, бездумно избавляясь от вещей, которые, по их мнению, быт не украшали. И безжалостно выбрасывались самовары, старые утюги, потускневшие от времени зеркала, этажерки, кушетки, буфеты резной работы и прочие сокровища. А Юрий Иванович, зная истинную цену этому "барахлу", как бы собирал дань с человеческой глупости и спеси.

Теперь о главном.

Как-то Юрий Иванович, устав от чаепития, заночевал в мастерской, с ним это случалось, да чего темнить – со многими это случалось. В это утро Юрий Иванович поднялся рано и в предрассветных сумерках, переходя от одного мусорного ящика к другому, обнаружил эту самую вещь... Он уже прошёл мимо железных ящиков, уже миновал их, но что-то заставило его обернуться – уголком своего натренированного глаза он не столько увидел, сколько почувствовал неясное движение за спиной.