НИКОЛАЙ РУБЦОВ

Не от мира сего человек?

Нет, зачем же... Он был в этом мире —

мимолётным и чистым, как снег,

на гармошке играл и на лире.

Мог обняться с тобой, как родной,

мог схватиться, азартом влекомый!

Не со зла, не от ласки хмельной —

от сиротства, от жизни бездомной...

Сухопутен. А в море был вхож:

ударялся о “Волны и скалы“

и хватался порой не за нож,

а за сердце, что правду искало!

Если взглядом уставиться вспять —

мы с ним оба хлебнули, дай Боже!..

Он прожил на ветру — тридцать пять...

Я, к стыду, этот срок приумножил.

В этой жизни, родству вопреки,

находились мы чаще в разлуке...

И погиб он — от злобной руки...

Я ж погибну — от водки и скуки.

***

“Я во пустыню удаляюсь

ото прекрасных здешних мест...“

Старинный романс

Промотав степенство,

носом землю рыть!

...Ваше отщепенство,

дайте прикурить!

Достаю из прошлого

спичек коробок.

Все мыслишки пошлые

знаю назубок.

До предела взвинченный,

хоть Христа распять! —

стопку “керосинчика“

хватану — и спать.

Во туманец ситцевый

завернусь во сне...

Чтоб моя милиция

забыла обо мне!

ДЯДЯ ХАИМ

Не пиная и не хая,

не кляня своей судьбы,

загляделся дядя Хаим

на фонарные столбы.

А вокруг столбов окурки,

луж осенних — серебро...

И с гитарой полудурки

ставят даму на “зеро“.

Дядя Хаим с ними ласков,

дождевую ловит пыль...

Он приемлет жизни сказку,

он не хочет в Израиль.

Дождь, просеянный сквозь сито, —

хорошо, что — не пурга.

...Холодна к нему Россия,

а — поди ж ты! — дорога.

ПАМЯТИ СТАНИСЛАВА ПОЖЛАКОВА

Затянуло, будто озеро туманом,

светлую судьбу твою, мой друг...

жизнь была подарком и обманом

и слиняла — журавлём на юг.

Позвонили! И поведали о страшном...

Парк Победы, разделявший нас в быту,

стал — на миг — ненужным и вчерашним:

сквозь него — к тебе я не дойду.

“Осень, осень...“ — мы с тобою тихо пели,

торжеством была “Пора любви“!

Наши руки сникли, задубели.

Наши души разминулись... Позови!

***

Сбереженья, житейские опыты,

утоление жадных утроб, —

всё ушло на последние хлопоты,

на его положенье во гроб.

Он лежал, осаждён поцелуями,

окроплён непрозрачной слезой.

Но рассеять накрывшую мглу его

не сумел даже попик Сысой.

А когда опускали стремительно

в преисподнюю крашеный гроб, —

пела птичка в кустах упоительно,

провожая солдата в окоп.

***

Бессонница... Ночь выела глаза.

Снег за окном танцует вальс фонарный...

На мёртвом циферблате — три часа.

Рассудок гаснет — злой, не элитарный.