IV

На улице играет в домино

чертовски небольшой процент неверующих.

Спускаешься по лестнице бегом

в закусочную, как в бомбоубежище.

Буфетчицу ты балуешь вином,

от дня грядущего отгородившись

взрывной воронкой прошлого. На дно

его взглянув, не видишь все равно,

как из червя стать персонажем Ницше.

В неоновой безвкусной синеве

каштаны дымовой завесой плотной

спасают от позора Кенигсберг,

английской авиацией обглоданный.

И ты встаешь. И знаешь, что с утра,

вновь сигарету у тебя стреляя,

сосед с лицом апостола Петра

поздравит по ошибке с Первым мая.

***

Последняя тяга раскуренной дури.

Подъезд неумыт и, как небо, нахмурен.

Растоптан окурок. Пора, брат, пора.

Мы вышли и хлопнули дверью парадной.

Сквозь ливень, бессмысленный и беспощадный,

спускаемся в черную яму двора.

Отдайте мне солнца отцветшую душу,

квартал, где есть липы и бронзовый Пушкин,

есть горькое пиво, а горечи нет.

Разбитая улица, радио хриплое,

а рядом - две местные девушки-хиппи,

гитара, оставленный кем-то букет.

В прическе цвели полумертвые розы.

По воздуху плыл разговор несерьезный.

Навстречу единственной в жизни весне

ты шла босиком по проспекту Победы,

дразнила прохожих, и целому свету

смеялась в лицо, позабыв обо мне.

Последних объятий рисунок печальный,

бухло и наркотики в сквере вокзальном —

всё это, как ты повторенья ни жди,

скрывают похлеще разлапистой тени

мазутом пропахшие воды забвения,

в которых весенние тонут дожди.

Библейская тьма в опустевшей квартире.

Я еду в троллейбусе номер "четыре".

Я вспомнил линялые джинсы твои,

глаза твои ясные, мир этот жлобский,

расхристанный голос с пластинки битловской,

поющий о гибели и о любви.

г.Калининград

Елена СОЙНИ. Над растаявшим льдом.— М.: Молодая Гвардия (серия "Золотой Жираф"), 2003, 204 с.,1000 экз.

ПРОЩАНИЕ С СОВЕТСКИМ ПАСПОРТОМ

...дубликатом бесценного груза.

В. Маяковский

Что за гарь,

а вокруг суета,

что за дым

от костра без поленьев —

здесь советские жгут паспорта

исторического поколения.

Их кидают в мешок —

полный чтоб!

Словно душат льняною бечевкой.

Чей-то взгляд промелькнет,

чей-то лоб,

с фотоснимка над подписью четкой.

Там я — русская,

там ты — карел,

он — грузин —

не скрывали мы расу.

Стал он "черным",

а ты "побелел" —

как зверей судят нас по окрасу.

Мы живем, но горит свод имен,

что с эпохой великой повенчан.

Искры взносятся с разных сторон,

расставаясь с землею навечно.

Этот груз я спасу от огня,

настрочу в оправданье записки...

В УВэДэ поглядят на меня

с пониманием все паспортистки.

Таким, вроде бы нетипичным для Елены Сойни стихотворением открывается сборник. Ее лирика — как правило, глубоко личная, интимная, с тем налетом филологичности, который у большинства современных авторов давно превратился в постмодернистский панцирь, за которым не слышно, бьется ли сердце, и не понять, есть ли оно вообще. При чтении произведений, вошедших в эту книгу, подобных вопросов даже возникнуть не может. И не потому даже, что многие поэтические формулы Елены Сойни, щедро рассыпанные в ее стихах, художественны в полном смысле этого слова ("Россия держится провинцией / И русской женщиной любой", "Меня, как ты заметил, провожали, / Никто не ждет с цветами впереди", "Пророков нет в Отечестве своем, / Но есть в своем Отечестве поэты" и т.д.). Подобные вопросы не возникают просто потому, что человек, написавший, например, такие строки: