А ведь вот он, русский человек в его развитии, каким он мог стать уже через сто лет. До Пушкина потребовалось бы, по предположению Гоголя, двести лет, но Пушкин — явление слишком неземное, слишком возвышенное и гениальное, и чтобы дорасти до него, необходимы не одни лишь календарные сроки. А Болотов обширней, но и проще, доступней. Его призванием стало — жить с тем максимальным напряжением и с той полновесной пользой, которые могут быть уделом не только одиночек.

После военной службы и службы в столице Андрей Тимофеевич "сел" на свою родовую тульскую землю, словно бы не ведая, что до него тут кормились, наслаждались жизнью и выработали определенные навыки обращения с землей многие и многие поколения. Он взялся хозяйничать на ней с любопытством и страстью первобытного человека, во всякое дело вникая, преображая, примешивая и пополняя так, будто прежний опыт свое отжил. Земля стареет — и он принялся украшать ее и омолаживать, залечивать овраги, строить пруды, высаживать сады и рощи. Пашня истощается — и он ввел севооборот, безотвальную вспашку, нашел способ минерального питания посевов и тем самым положил начало агрономической науки в России. Культивировал новые сорта фруктов, внедрил картофель и помидоры, в то время еще только заводившиеся; на каждое поле, на каждый участок завел характеристики: где, когда и как засевалось, как удобрялось и что снималось; более полувека делал метеорологические наблюдения и аккуратно заносил в свои тетрадки. Вызнавал целебные свойства трав и корней и превратился в аптекаря; открыл школу для ребятишек и писал для них поучения и наставления; выпускал журнал, переводил с европейских языков, любил театр, музыку. Все, к чему прикасался Болотов, с чем встречался, что представлялось ему устаревшим или громоздким, малопроизводительным или случайным, — не обходило его рук, ума и сердца. Это был человек феноменальных познаний и работоспособности. "На меня приди около сего времени охота писать критику на все книги, которые мне прочитать случалось, и критику особого рода, а не такую, какая и ныне пишется, но полезную",— словно бы изнывая от безделья, заносит он в свои "записки" вновь отысканное занятие. И, разумеется, пишет, находит досуг размышлять и о чистоте писательских помышлений, и о чистоте русского языка, подготавливая приход Пушкина.

Все это, естественно, есть в тексте В.Н.Ганичева, и можно бы не отвлекаться на эти мимоходные подробности, касающиеся его героя, да вот беда — нельзя удержаться от восторга при встрече с ним!

Не стал русский человек Болотовым, не случилось этого, но ведь нельзя же отрицать и того, что и сам вездесущий Болотов был порождением смекалки и практической хватки русского человека, нельзя же не согласиться, что разностороннее и кипучее, дело Болотова не могло умереть вместе с ним, не оставив и следа на оплодотворенной им земле. Такого не водится, что было и окончательно сплыло. Конечно, практические заведения и творческое наследие Андрея Тимофеевича достойны были лучшей участи в последующих поколениях, нежели та, что им досталась, но ведь для того, надо полагать, и является сейчас среди нас этот великий подвижник, чтобы напомнить о себе в нас, о втуне остающихся в нас талантах, требующих чуть ли не агрономической науки для их обработки и всходов.

"Да, были люди в наше время". По лермонтовской строке, отсылающей их в прошлое, были они широкого и крепкого покроя. Но куда же, спрашивается, могли исчезнуть и этот крупный масштаб, и эти счастливые задатки, которыми славны были наши предки, в какие более благословенные края и более приветливые пристанища их унесло? Признаемся: помимо нас деваться им некуда. В недрах наших кладовых, куда свалено старье, они, с неотросшими крыльями, тоскуют, должно быть, по воле, ибо давно не звучал и до сих пор не звучит зовущий в высоту молодецкий посвист. Они, недоразвитые и безмятежные, есть в нас, но мы и сами почти забыли о них, живя мелкими заботами и затухающими порывами.

Нетрудно понять, почему писатель и просветитель Валерий Ганичев прельстился многогранной и многотрудливой личностью писателя и просветителя Андрея Болотова. По полной и безоговорочной отданности Отечеству, частью по роду деятельности, по талантам — они в близком родстве. Сыны России. Разные времена, разные условия, другая "повестка дня", но та же самая необходимость жертвенного служения, та же нужда в доводах, примерах, то же радетельство о родном. Те же самые "Русские версты" (название одной из книг В.Ганичева), отмеривающие вершины, бездорожье и вечную потугу нашего исторического пути. Стало быть, есть люди и в наше время. Мало, мало, надо неизмеримо больше, однако же хвала и тем, кто есть. Что же касается этой книги, можно с уверенностью сказать: по автору и герои, по героям и автор. Из россов непобедимых.

"Комсомолка" 1978-1980 гг.

Декабрь 1980 года

Шел съезд писателей России, я был туда приглашен, попал и на заключительный прием во Дворце Съездов. Поговорил с несколькими писателями и подошел к центральному столу, где стояло все писательское руководство. Ровно и благожелательно поздоровался Марков, мимоходом Михалков, радушно Бондарев и Верченко. Раскланялся я и со стоящим в некоторой пустоте секретарем ЦК по пропаганде Зимяниным. Он же, как будто продолжая прерванный разговор, напористо и довольно резко выпалил:

— А вы что, считаете, что ЦК вам не указ?

— ??

— Вы что, считаете, что вам не обязательно считаться с указаниями ЦК?

Я, ощущая надвигающийся обвал, пытался выяснять его границы:

— Ну почему же, Михаил Васильевич? Где это видно?

— А вы не прикидывайтесь пай-мальчиком. Зачем развернули кампанию по дискредитации Краснодара, Ставрополя, Чечни, Северной Осетии? Вы что, хотите доказать, что у нас в стране есть коррупция? Что это наша главная опасность?

— Ну, Михаил Васильевич, ведь и у прокуратуры есть факты...

— Нечего выхватывать фактики. Вам надо оставить газету. И вообще, вы бросьте эти ваши русофильские замашки. Опираетесь только на одну группу писателей.

Я в ответ россыпь других имен, которые ему, конечно, известны:

— Все появляются, вот и Вознесенского, Рождественского, Евтушенко печатали.

Вознесенский почему-то у Зимянина вызывал аллергию, а вот Рождественский с его поэмой "210 шагов", напечатанной у нас, воспринимался благосклонно. Стихи же Евтушенко "Директору хозяйственного магазина" секретарям не понравились. Особенно не понравились шефу телевидения Лапину. Евгений писал в них о том, что торгаши воруют и прикарманивают богатство народа. Впоследствии, когда на закрытых совещаниях объясняли, почему сняли Главного редактора, то говорили об очернении действительности, раздувании фактов коррупции. В качестве примера назывались не фельетоны Цекова и другие резкие публикации о воровстве (по-видимому, чтобы не привлекать внимание), а стихи Евтушенко. Народ, почитав их, пожимал плачами: что тут крамольного? Ну, приворовывают торгаши, но ведь и сильные мира не святым духом живут. Да и поэт Евтушенко из-за границы не вылазит. А это ведь — тряпки, валюта. Я понимал, что тень от взяточничества, коррупция, безусловно, обнаруживают реальный источник распада и надо бы направить силы государства и партии против. Но тогдашнее руководство больше беспокоило разрастающееся русское самосознание как главная опасность для наднационального, коммунистического, интернационального глобализма. Я решил бросить главные козыри, хотя и понимал, что игра в "Комсомолке" проиграна.