На процитированном письме позже Лев Николаевич сделал приписку: «И зачем нужно было столько лгать?» Под этим названием в 2005 году и были изданы все его письма к Наталье Варбанец. Сам же он за три месяца до освобождения так оценивал состояние и перспективы их взаимоотношений (в письме Васе Абросову, который вышел на свободу раньше и успел повидаться в Ленинграде и с «невестой» Льва, и с его матерью): «В отношении Птицы ты написал очень интересно. Ты применил естественно-научный метод наблюдения и анализа к бытовой психологии и блестяще. Похоже, что ты прав. Она не виновата в своем отношении мне, ибо на другое она не способна, но "мне от эфтого не легше". Это не то отношение, которое нужно, и я не завидую де Гриё (персонаж известного романа А. Прево. — В.Д.). Да, она определенно заявила, что хочет не семейной жизни, а встреч, а жить, обязательно, на разных квартирах. Ее только это устраивает, а меня именно это не устраивает. Ей нравилось, что я ее не стеснял, но она не понимала, что пошел на это лишь тогда, когда перестал ее уважать. Тогда мне казалось, это удобно, но я быстро понял, что это не так. Я отдал ей время и силы, которые, таким образом, уходили на ветер, и не искал лучшего, а надо было. В результате я остался у разбитого корыта, и даже сейчас, когда положение изменилось и она опять вспорхнула перед моим удивленным взором, — по сути все так же. Она ничего не хочет даже обещать, а это значит, что прочит меня на вакансию развлекателя, что опять не даст мне времени и возможности завести прочные отношения с женщиной, ищущей, подобно мне, покоя и взаимного доверия. Она настаивает на взаимной свободе; хорошо-с, так я ей воспользуюсь для того, чтобы, если мне придется начать новую жизнь, я буду свободен по отношению к ней и не вернусь. Дружба, любовь и тем более брак предполагают добровольное самоограничение в интересах партнера, а раз этого нет, остается симпатия и использование партнера для себя. Этим я сыт, отвык от этого и не хочу этого. Вот вывод, к которому я пришел и очень рад, что сейчас, пока я еще на дне, так что обвинений в неблагодарности заслужить не могу <…>». В конце концов Льву и Птице пришлось расстаться: он не простил ей ее измен и предательства, она — оскорбительного и беспочвенного подозрения в «стукачестве»…

Между тем проходила неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом, а вопрос о досрочном освобождении и реабилитации Льва Гумилёва по-прежнему оставался на мертвой точке. Ситуация кардинальным образом изменилась лишь после XX съезда КПСС, разоблачившего культ личности Сталина и осудившего репрессии. Съезд состоялся в феврале 1956 года, а уже весной по всему ГУЛАГу вовсю заработали комиссии по пересмотру дел политических заключенных. В конце апреля одна из таких комиссий приступила к работе в Омске, где отбывал свой срок Лев Николаевич Гумилёв (в тюрьмах и лагерях он провел в общей сложности около четырнадцати лет). В начале мая 1956 года ученый был признан невиновным по всем статьям и отпущен на свободу. На руки ему выдали «подорожную» — справку МВД г. Омска от 11 мая 1956 года, №008528, где значилось: «Выдана гражданину Гумилёву Льву Николаевичу, год рождения 1912, национальность русский, уроженец гор. Пушкин Ленинградской области, в том, что он содержался в местах заключения МВД с 6 ноября 1949 года по 11 мая 1956 г., откуда освобожден по постановлению комиссии Президиума Верховного Совета СССР от 10 мая 1956 г., № 16. Следует по месту жительства – гор. Ленинград. Начальник лагеря (подпись). Начальник отдела (подпись)».

С дороги домой недавний зэк отправил письмо верному другу Василию Никифоровичу Абросову, написанное карандашом на маленьком клочке бумаги, вырванном из блокнота: «13. V—1956. Дорогой Вася. Еду домой. Пишу в поезде. Реабилитирован полностью. Теперь буду оформлять книгу, написанную за эти годы. Это История Срединной Азии XVIII в. до н. э. по X в. н. э. Работа готова на 80%, но еще много вставок и поправок. Всего 55 п. л., из них 33 написаны в Сибири. В Москве остановлюсь на день, узнать о возможности защиты докторской. Как много ты мне помог! Больше всех. Пиши на [Ленинградский] адрес, я приземлюсь там и сам напишу тебе оттуда. Как во сне… ух… Прости за лаконичность, но ты понимаешь и не осудишь… Обнимаю тебя — Лёва». На багажной полке размеренно в такт колес покачивались два вместительных чемодана, сколоченных из грубых досок, — оба были набиты рукописями двух книг, которые через недолгое время сделают имя их автора всемирно известным…

Спустя почти три с половиной десятилетия один дотошный журналист спросил Гумилёва: «Лев Николаевич, что вы пишете в анкетах о времени, проведенном в лагерях, как обозначаете свое главное занятие той поры?» Гумилёв усмехнулся: «По нашему законодательству считается, что реабилитированный вообще не сидел. И я пишу, что был научным сотрудником Музея этнографии народов СССР с 1949 вплоть до 1956 года, когда я перешел на работу в библиотеку Эрмитажа». — «То есть у вас по анкетным данным непрерывный стаж научной работы за все годы, проведенные в тюрьмах и лагерях?» — «Да, именно так!» — последовал ответ. Такой вот парадокс еще недавнего времени…

С матерью он встретился в Москве, куда та приехала погостить к их общим знакомым Ардовым. Однако свою даль­нейшую жизнь и научную карьеру Л. Н. Гумилёв однозначно

связывал с Ленинградом, куда он и отбыл при первой же возможности. Глотая свежий невский воздух, он с наслаждением прошелся по ленинградским улицам. За семь лет отсутствия город похорошел, зияющие раны войны — развалины — давным-давно убрали, кое-где успели выстроить новые дома. Но впереди Льва Николаевича ожидали очередные трудности (впрочем, что они в сравнении с 14-летней каторгой!): на работу никто не брал, жить было негде и не на что, возникли проблемы с пропиской. Временно он устроился в коммуналке, куда переселили Анну Андреевну, но это оказалось одинаково неудобным и для сына, и для ма­тери, перебравшейся в проходную комнату. Здесь все так же висел воистину роковой рисунок Ахматовой, выполненный в далеком 1912 году тогда еще мало кому известным художником Амедео Модильяни[27] (рисунок этот однажды подвыпивший Лев чуть было не подарил одному из своих друзей).

С деньгами Льву поначалу также помогла мать, получившая очередной гонорар за переводы зарубежных поэтов. Она и сына Льва всячески старалась склонить к переводческой деятельности: как хорошо — он бы давал подстрочник (например, персидских классиков), а она (а может быть, и вместе) превращала бы сухой перевод в поэтические шедевры. Но Гумилёва такая перспектива мало устраивала, он бредил наукой — древней историей степных народов. В конце концов на работу Льва (на «плавающую ставку» сотрудниц, ушедших в «декретный отпуск») взял старинный друг и бескорыстный покровитель М. И. Артамонов, ставший директором Эрмитажа. Впрочем, на это «плавающее место» бывшего зэка, имевшего соответствующую серию паспорта, взяли не сразу (Артамонов тоже был не всесилен). Поначалу недавнему политическому заключенному пришлось устроиться дворником в Этнографический музей. На эту тему по стране даже загуляли безымянные сатирические куплеты: « <…> И снова сановное барство / Его не пускает вперед, / И снова мое государство / Вины на себя не берет ».

«Декретная ставка», на которую зачислили Гумилёва появилась в отделе первобытного искусства. Но на самом деле рабочее место ему определили в научной библиотеке Эрмитажа. Здесь с благословения самого Артамонова он мог спокойно работать над своими рукописями, превращая вороха лагерной «писанины» в статьи и книгу. За другим концом огромного пятиметрового стола сидела 18-летняя девушка-искусствовед Наталья Казакевич. Вскоре она стала подругой Льва. Через некоторое время он сделал ей предложение выйти за него замуж. Девушка, искренне полюбившая человек намного старшего ее, дала согласие. Однако категорически воспрепятствовала этому Наташина мать и другие ее родственники. В конечном счете свадьба расстроилась [28]…